«Вы говорите: «ну, так деликатничай, секретничай, старайся не оскорбить»… Но, позвольте, если уж он так чувствителен, то ведь он, пожалуй, может вдруг оскорбиться и тем, что на той же улице, где стоит его мечеть, стоит и наша православная церковь, – так уж не снести ли ее с места, чтобы он не оскорбился? Ведь не бежать же русскому из своей земли?» – на Руси до такого дело, слава Богу, не дошло, зато в «стране святых чудес» – Европе, как и в Америке, это пророчество с каждым годом всё более актуально.

Гонец из Пизы

Итак, великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский в наиболее творчески продуктивный период своей биографии, ознаменованный созданием пяти великих романов, был убежденным русским националистом, монархистом, охранителем, милитаристом, антиреволюционером, антилибералом, антинигилистом и даже в чем-то антисемитом. Перед нами не случайные черты характера, не двойственность позиции политика и писателя. Напротив, свои идеологические убеждения Достоевский сполна выражал в своих романах и с не меньшей страстностью и талантом – в своём «Дневнике Писателя», литературное значение которого ничуть не меньше, чем у романов, но который постоянно задвигается на задний план, поскольку не соответствовал сперва коммунистическому, а затем либеральному мейнстриму.

В связи с этим перед либеральными и левыми исследователями всегда встает задача – как примирить Достоевского «великого гуманиста и психолога», чьи произведения представляют одно из высших достижений всемирной литературы, и Достоевского – «фашиствующего молодчика».

Работа «Достоевский-экономист. Очерки по социологии литературы» по-своему пытается разрешить эту задачу. Она принадлежит современному итальянскому литературоведу Гуидо Карпи, – марксисту грамшианского направления, автору основательной «Истории русской литературы от Петра Великого до Октябрьской революции». Будучи преподавателем университета Пизы, Карпи постоянно публикуется в русских литературоведческих и гуманитарных изданиях и является равноправным участником здешнего гуманитарного процесса.

Великолепное знание источников, умение выбрать интереснейшую тему и поставить неожиданную проблему, методологическое новаторство и оригинальность мысли – всё это делает чтение работы Карпи весьма увлекательным. Читаешь и с грустью думаешь о том, каким могло бы на самом деле быть марксистское литературоведение в СССР, если бы оно было действительно марксистским и увлеченным интеллектуальным поиском, а не той местечковой идеологической жвачкой, какой оно оказалось в действительности, подменив реальное исследование социально-экономических условий, порождающих литературу, вульгарно-социологическими схемами и социалистической «народностью».

Карпи предпринимает попытку исследования того специфического восприятия денег, характерного для творчества Достоевского, которое не может не броситься в глаза внимательному читателю. Деньги у Достоевского, как правило, огромные, шальные, возникающие из воздуха и исчезающие в никуда. В них нет ни малейшего признака трудового происхождения, никакой привязки к промышленному или сельскому производству.

Зато несомненна связь с денег криминалом, агрессией, преступлением, насилием, унижением, садизмом, педофилией и другими извращениями. Деньги у Достоевского – это агрегатор агрессии. И Карпи это убедительно показывает методами статистики в работе «Деньги до зарезу нужны»: темы денег и агрессии в «Братьях Карамазовых» (опыт статистического анализа)».

Автор дает интересные интерпретации отношения героев Достоевского к шальным деньгам и предлагает оригинальную структурную характеристику основных произведений Достоевского, которые построены по большей части по одной идеальной схеме: «Герой переносит добытую теоретическим образом «истину» (суждение или ценность) в свой личный жизненный опыт, чтобы доказать её всеобщую и обязательную значимость». Как минимум сюжеты «Преступления и наказания», «Подростка» и линия Ивана Карамазова со Смердяковым соответствуют этой схеме полностью.

Главным испытанием, главной ордалией в романах Достоевского являются деньги. При этом деньги у Достоевского изъяты из производства, оторваны от создания прибавочной стоимости, а потому вносят в жизнь героев лишь смерть и разрушение. Финансовая плутократия имеет склонность ко всевозможным отклонениям и, в частности, превращению денег в инструмент садизма.

Здесь Карпи перескакивает от структурализма и марксизма к фрейдизму, хотя его апелляции к «анальным стадиям сексуальности» мало, по сути, что поясняют. Фрейдизм – вообще крайне обманчивый язык для истолкования Достоевского, поскольку теория Фрейда возрастала, в значительной степени, на анализе романов Достоевского. А с другой стороны «имя» Достоевскому на западе сделал именно психоанализ. Соответственно легко принять за аналитическое знание то, что является плодом этой функциональной зависимости фрейдизма от Достоевского и современного способа прочтения Достоевского от фрейдизма.

Иногда социал-фрейдизм уводит автора к совсем абсурдным построениям, как в целом увлекательнейшей статье «Ф.М. Достоевский и судьбы русского дворянства (по роману «Идиот» и другим материалам)», где отношения Тоцкого и Настасьи Филипповны представляются как аллегория отношений дворянства и страны, движущиеся от «изящного и тихого домика с компаньонкой», где за кулисами «со вкусом и изящно» творится насилие, до попыток вовлечь взбунтовавшуюся страну в сети финансовых спекуляций, которую олицетворяет Ганя Иволгин. Сожжение Настасьей Филипповной стотысячной пачки купюр символизирует, таким образом, отказ страны от спекулятивного пути.

Всё это забавно как bon mot, но для принятия этой паралитературоведческой гипотезы пришлось бы перетолковать весь текст 4 главы I части романа, дающей подробности лишь с трудом переводимые в аллегорию. Например, найти политический аналог того, что главный страх Тоцкого состоит в том, что Настасья Филипповна совершит с ним что-то, что выставит его смешно и унизительно в глазах света. В годы написания романа Россия грозилась дворянству скорее революцией, нежели неким символическим унижением.

Но дав интересные исторические и литературоведческие интерпретации, собрав массу интереснейшего фактического материала, главной задачи, вынесенной в заглавие книги, Карпи не решает. Он опасно близко балансирует на грани понимания подлинных экономических воззрений Достоевского и тех конкретных исторических условий, которые их породили, но так эту грань и не переходит. В результате довольно ясные, последовательные и основанные на фактах экономические воззрения Достоевского оказываются в изложении Карпи довольно смутными, окрашенными какой-то реакционной мистикой пополам с юдофобией.

Против Ротшильдов

Карпи связывает социальные причины формирования восприятия Достоевским денег как нетрудового дохода с российской эпохой грюндерства – лихорадочной безответственной спекулятивной активностью, развернувшейся с началом царствования Александра II. В этот период непрерывно основывались новые акционерные общества, помещики, выступавшие главными инвесторами, старались вложить деньги в самые рискованные предприятия, никто не брезговал никакой наживой. Бесславное окончание николаевской системы после Крымской войны привело к тому, что еще до Великих реформ русское общество попыталось обеспечить свою независимость через приобретение экономического могущества, прибыльное вложение денег.

Карпи, опираясь на источники, рисует яркую картину этой золотой лихорадки.

«Кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь» – ностальгировал Лев Толстой.

«И простые рабочие, и фабричные, и фабриканты, и купцы всюду говорили нам об этом времени: «Мы тогда озолотились». Фабрики не могли изготовлять товары, которые быстро