Шрифт:
Закладка:
Самохин замолчал и, пока ехали обратно в управление, не произнес ни слова.
Когда вошли в кабинет, Самохин потребовал к себе начальника планового отдела с отчетом за первый квартал, тщательно просмотрел все таблицы. Выписывал что-то в блокнот, при этом многозначительно подкашливал и хмурился. От этого резкие морщины рассекали его высокий выпуклый лоб и степенно-благодушное выражение лица менялось на недовольное, почти брезгливое.
— Теперь я готов к разговору, — заявил Самохин, отослав начальника планового отдела с его папками.
Кравчук кивком подтвердил, что и он к разговору также готов.
— Положение дел предельно ясное и в то же время предельно неблагополучное, — сказал Самохин.
И, слегка склонив голову набок, посмотрел на Кравчука.
Кравчук не возразил и вообще ничем не выразил своего отношения к высказанной им оценке.
— Квартальный план по основным сооружениям выполнен на девятнадцать и шесть десятых процента!.. — Самохин внушительно выдержал паузу. — По вспомогательным объектам на сто двадцать четыре процента. А по строительству жилья… на сто девяносто два и семь десятых!..
— Совершенно верно, — спокойно подтвердил Кравчук.
— То есть вы, уважаемый Елисей Назарович, собственной властью решительно изменили направление капиталовложений. Средства, выделенные на возведение гидросооружений, вы использовали на строительство жилого фонда. Надо ли мне разъяснять вам, что такого права начальнику строительства не предоставлено. Меня удивляет, как Стройбанк не прекратил финансирование?
— В Стройбанке знают, что здесь не Южный берег Крыма, а Заполярье!
— К тому же вы, — продолжал Самохин, — перерасходовав лимиты по жилстроительству вдвое, план по вводу жилья выполнили только на сто восемнадцать процентов. Вы строите очень дорогое жилье. Вы транжирите государственные средства! Я уже обращал ваше внимание на балкончики…
— Ну какие там балкончики? Домики одноэтажные.
— Ну, верандочки, крылечки!.. — поморщился Самохин.
— Так! — сказал Кравчук. — Я вас понял. Теперь постарайтесь понять меня. Я не могу на зиму оставлять людей в палатках. Пора кончать с этой фальшивой романтикой! Никому она не нужна! Вы в главке ошиблись: выделили стройке лимиты на жилье по так называемым средним нормам. Как любой другой стройке. А здесь Крайний Север! И почему люди, которые приехали сюда из благословенных теплых мест, должны здесь жить в бараках? Почему вам для них даже крылечка жалко?.. Вам понятно, почему я должен был перекроить план?
— Вам никто такого права не давал.
— Знаю. Вот вы мне и помогите. Составим протокол, докажем, что необходимо было так поступить. И вместе с вами подпишем этот протокол.
— А вот такого права мне никто не давал.
— Отказываетесь?
Самохин вежливо усмехнулся.
— Решительно. Моя обязанность следить за точным исполнением плана, а отнюдь не ревизовать его.
— Тогда… простите, на кой черт вы ехали сюда через всю страну? Как выполняется план, вы могли узнать из нашего отчета, не отрываясь от своего московского кресла! Вы подпишете протокол?
Самохин молча покачал головой.
— Ясно! — сказал Кравчук. — Ну что же… Каждый по-своему понимает свои права и обязанности. Буду доказывать сам… И докажу!
Помолчав, спросил:
— Но вы можете честно доложить министру, почему у нас перерасходован лимит по жилью и почему не выполнен план по основным сооружениям?
Самохин только рукой махнул.
— Елисей Назарович! Вы старый строитель. Разве бывает, чтобы план сорвали без каких-либо веских, так называемых объективных, причин? Кому они нужны, эти причины?.. Важен результат! Это давно всем известно… Я, признаться, ожидал, что вы свой квартальный отчет скорректировали.
— То есть?
— Надо ли пояснять? В одной графе убавить, в другой прибавить…
Кравчук посмотрел на Самохина пристально, даже настороженно.
— И как бы вы поступили в этом случае?
— Так, как надлежит поступить представителю Госкомитета, обследующему стройку.
— Вот видите! — словно бы обрадовался Кравчук. — А почему меня готовы принять за прохвоста?
— Да ведь и так поступают.
— Голову отрывать за такие штуки! — сказал Кравчук.
— А вот Борисоглебский скорректировал четвертый квартал, и ничего, обошлось, отделался легким испугом.
— Голову отрывать! — повторил Кравчук.
В дверь заглянула Тоня. Спросила, можно ли ей уходить.
Тогда только Кравчук спохватился:
— Идите, идите!.. Засиделись мы, Дмитрий Дмитрич. Пора ужинать. К себе не приглашаю. Бобылем живу еще. Пойдем к Дарье Кондратьевне. Кто такая? Директор нашего местного «Арагви». Но прошу учесть. Отказались подписать протокол, — коньяку не будет.
— Коньячок у нас свой найдется, — отпарировал Самохин. — Москвичи — народ предусмотрительный!
Дарья Кондратьевна — дородная, но далеко не лишенная приятности женщина — убедительно опровергла мрачные прогнозы Елисея Назаровича.
После того как Елисей Назарович позвонил и попросил накормить ужином двух бобылей, Дарья, Кондратьевна немедля выяснила, кто приехал, и, узнав, что из министерства (так, по старой памяти, обычно именовали Госкомитет), развернулась, чтобы не ударить в грязь лицом.
И когда Дарья Кондратьевна провела неурочных посетителей через кухню в маленькую угловую комнату, на двери которой висела эмалированная табличка «Директор столовой» и которая по совместительству являлась также и банкетным залом, гости, особенно гость московский, были приятно поражены.
На узком столике, накрытом чистой простынкой, были симметрично расставлены тарелочки с аккуратно порезанной ветчиной, сыром, маринованными огурчиками и даже стояла вазочка со столь ценимой москвичами красной икрой.
Дмитрий Дмитриевич даже зажмурился от предвкушения и торжественно водрузил на стол бутылку коньяка с узорчатой синей этикеткой.
— Нет, так у нас не принято, — сказала, выговаривая слова чуть нараспев, Дарья Кондратьевна. — Имеем свой запас.
И поставила рядом вторую бутылку.
— Самый лучший в мире — армянский!
— И грузинский не хуже, — заметил с учтивой улыбкой Дмитрий Дмитриевич.
— Ой, не скажите! — возразила Дарья Кондратьевна. — Армянский сам Черчилль употребляет. Каждый день. Три бутылки: утром, в обед и вечером.
— Не спорьте с Дарьей Кондратьевной, — сказал Кравчук, пряча усмешку, — она в гастрономических делах авторитет непререкаемый.
— Сдаюсь, сдаюсь! — воскликнул Дмитрий Дмитриевич.
Затягивать спор не имело смысла.
— Когда горячее подавать, постучите в стенку, — сказала Дарья Кондратьевна и откланялась.
— С нами рюмочку, — предложил Кравчук.
— Да, да, пожалуйста, очень просим, — поддержал Дмитрий Дмитриевич.
— Не положено. На работе, — возразила с достоинством Дарья Кондратьевна.
— Рабочее время вышло, — сказал Кравчук.
— У меня еще не скоро выйдет. Дома еще надо всех накормить… Ну, разве рюмочку из уважения, за ваше здоровье.
Дарья Кондратьевна, вытянув губы трубочкой, медленно вытянула рюмку и осторожно промокнула платочком ярко накрашенный рот.
— Кушайте на здоровье! — и оставила гостей одних.
Когда со стола было убрано все, кроме стаканов, сахарницы и огромного медного чайника с густо заваренным чаем, Самохин неожиданно спросил:
— Елисей Назарович, а если по совести? Вы против корректировки из соображений практических или принципиальных?
Кравчук отодвинул стакан в сторону.
— Из принципиальных! Тем более что практические соображения не должны вступать в противоречие с соображениями
