глазок». Это означало, что, «по сути, зарплата определяет норму, а не наоборот». Помимо сознательного саботажа, думал я, даже самый опытный разработчик норм сталкивается с ограниченностью своих знаний. Сами рабочие зачастую лучше знают, какое время необходимо для выполнения той или иной задачи. Но история на том не кончается. Партия вскоре выделила отдельных рабочих, на которых могла полагаться, чтобы превзойти установленные нормы и переиграть управленцев с их негласными договоренностями с рабочими. Таких рабочих назвали ударниками, а затем стахановцами, после того как шахтер Алексей Стаханов во время своей смены в ночь с 30 на 31 августа 1935 года добыл 102 тонны угля. Тем не менее даже тогда навязать общее применение норм выработки оказалось делом нелегким. Тогда я прямо признал, что «трудовой процесс, сложившийся в ходе советской индустриализации, по сути идентичен тому, который сформировался в капиталистическом мире», потому что «формальный контроль рабочих над выполняемыми заданиями, классификация их труда и интенсивность производственного процесса систематически уничтожались в течение 1920-1930-х годов». «Однако, – писал я, заглядывая вперед и из духа противоречия, – сражение <…> еще не закончено, хотя борьба идет в основном скрыто» [Siegelbaum 1984а: 64].

Как видно из процитированного, я как трудовой историк начал обретать собственный голос. В этом и других отношениях я обязан помощи тех, кто, как и я, пытался выяснить, что происходило на советских заводах и фабриках в период до Второй мировой войны. Некоторые были старше меня, и намного старше, как Боб Дэвис, который высказал полезные замечания по черновому варианту, который я ему отправил. Он пригласил меня в Бирмингем, где я мог представить свою работу на его семинаре по экономической и социальной истории. Некоторые были немногим старше меня, как Шейла Фицпатрик, которая, хоть и была занята переходом из Колумбийского университета в Техасский университет в Остине, не только предложила прочитать черновой вариант моей работы, но и ответила на многочисленные вопросы, и другими способами продвигала меня в начале карьеры. Были в этой группе и другие, мои ровесники или моложе: Пэдди Дейл, который еще заканчивал диссертацию в Университете Бирмингема, но уже хотел сотрудничать со мной; Дж. Арч Гетти, который тогда, как и я, только завел семью и начинал работать в Калифорнийском университете в Риверсайде; Билл Чейз, хороший друг Арча из аспирантуры, который в то время перерабатывал свою диссертацию в книгу; Венди Гольдман, с которой у нас было так много общего в политических взглядах; Хироаки Куромия, аспирант из Принстона, который в своей одержимости поиском источников превосходил даже меня; Дэвид Кристиан, тоже выпускник Оксфорда, который преподавал в Университете Маккуори в Сиднее, выдал мне три страницы через один интервал комментариев к черновику статьи об определении нормы выработки; и прежде всего Дайана Кенкер, которую я никогда не смогу отблагодарить в достаточной мере и которая будет настаивать на том, что я вовсе не обязан это делать. Мы все вошли в эту работу вместе, помогали друг другу преодолеть неуверенность в себе, другие тревоги и заботы; мы действительно были единомышленниками, хотя и отделенными друг от друга расстояниями и лишенными такого сомнительного удовольствия, как электронная почта.

В своей решимости нанести на карту еще больше советских заводских цехов сталинской эпохи позже я написал статью о мастерах. Я отправил ее в «Festschrift», сборник в честь Миши Левина; она вошла в том, в котором я был соредактором [Siegelbaum 1992b; 1993].

Тем временем я сорвал семью с насиженного места, вернувшись – в моем случае – на родину. Прежде чем покинуть Ла Троба в этих воспоминаниях, хочу завершить эту главу, отдав дань лучшим из своих учеников в этом университете. Брэд Аллан, саркастичный и смышленый, оставался со мной на связи после того, как я покинул Австралию, и встретил меня в Мельбурне по возвращении туда в 2015 году. Мы быстро подружились с Полин и Дэвидом Фраем. Мы с Линой навещали их «на природе» в восточной Виктории, где они жили после окончания университета со своей маленькой дочерью. Еще до этого мы провели незабываемую ночь и раннее утро в июле 1980 года, смотря по телевизору знаменитый финальный матч Уимблдона, где в пяти сетах сражались Бьорн Борг и Джон Макинрой. Мерил Хинксон, необычайно одаренная студентка, уже зрелая мать троих маленьких детей, написала впечатляющую дипломную работу о Донбассе конца XIX века, где источниками послужили отчеты британского консульства, а теоретической основой – категории марксистской политэкономии. Дэвид Блейзер умело скомпоновал радиопрограмму, в которой мы с Барри Карром обсуждали историю Первомая от его языческих истоков до марксистского / коммунистического праздника. Петр Водичка написал отличную учебную статью о том, был ли сталинизм порождением ленинского большевизма или следствием социокультурной ситуации в России. Пол Бартроп, всего на шесть лет младше меня, ныне известный историк Холокоста и геноцида, в 1976 году написал статью «Русские крестьяне на фабрике». Кейт Мустафа, подруга Дэвида, еще одна взрослая студентка, устроила нам приятную отвальную.

Только однажды я имел честь воспользоваться помощью своего ассистента. Роджер Марквик, в то время соискатель докторантуры в Мельбурнском университете под руководством Ллойда Черчварда, как оказалось, разделял мои политические взгляды и научные интересы и стал моим другом на всю жизнь[73].

Нельзя не упомянуть Майкла (Мика) Моргана. 5 ноября 1982 года Мик с отличием защитил диплом на тему «Царское государство: критическое сравнение нескольких подходов к его изучению». В шестидесятистраничной работе рассказывалось, как Ричард Хелли, Ричард Пайпс, Джордж Яни и некоторые другие американцы – историки Московии и царской России искажают отношения между государством и обществом, представляя их в виде борьбы антагонистических блоков. Мы с Миком совместно написали текст, который впоследствии был опубликован в «Radical History Review» [Siegelbaum 1984b]. Чрезмерно напыщенная, с часто вырванными из контекста цитатами, с неуклюжими отсылками к историческому материализму, сейчас она вызывает некоторое смущение. Есть соблазн списать эти недостатки на относительную молодость Мика и недостаток опыта, но большая часть вины лежит на мне. Если в «Советской системе нормирования труда», которую я писал в то же время, авторский голос звучит уверенно, то здесь – излишне напористо. Тем не менее некоторые критические замечания, высказанные там в отношении книги Пайпса «Россия при старом режиме» [Pipes 1974] и статьи Хелли «Структуры современной российской истории» [Hellie 1977], до сих пор представляются мне обоснованными. Их представления о патерналистском / тоталитарном / диктаторском государстве – кривое зеркало, искажающее взгляд на историю России; среди прочего, такой взгляд оттесняет на задний план общественные силы и, как мы отмечали, «выполняет очевидную функцию… возрождения мышления времен холодной войны».