Шрифт:
Закладка:
Отрицать вообще всякую войну — значит остановиться на полпути. А главное, такая позиция отнюдь не исключает возможности войны. Напротив, люди подобного образа мыслей именно в силу своей половинчатой позиции становятся игрушкой в руках поджигателей войны. Нельзя отойти в сторону и сказать: меня это не касается, я против войны, любой войны. Именно так рассуждал и так действовал рабочий Науман, бессмысленно погибший под топором палача. Нет, это увертка, бегство…
Так рассуждая, Вальтер пришел к новым выводам. Волнение его росло. Напрашивался последний, решающий вопрос: за кого же мы, марксистски мыслящие социалисты, должны быть в этой войне?..
Конечно, не за царскую империю. Уже самая эта идея нелепа. И не за английских колониальных разбойников. И не за французскую республику толстосумов. Отпадает и Германия с ее военным авантюристом Вильгельмом, с ее Ольденбургом-Янушау[2] и Круппом фон Боленом. А ведь надо решить, за кого мы, в стороне стоять нельзя!
Да разве он не принял решения уже давно? Он не отошел в сторону, он сказал: война империалистической войне! Новое открытие! Самое простое и ясное! Ведь это не значит молчать, увиливать от ответа, еще менее того — идти на поводу у других! Нет! Он давно говорил четко и определенно: долой войну! Это и есть объявление новой войны, его войны, цель которой — мир и социализм.
Он завтра же, не откладывая, продолжит свой разговор с отцом. Пусть не ухмыляется, а ответит… Курсы и лекции иногда все же кое-что дают. Он докажет это отцу.
IV
До реванша, однако, дело не дошло. Утром, когда Вальтер уходил на завод, отец еще спал. Накануне Карл Брентен явился домой очень поздно — за полночь — и в сильно нетрезвом виде. На следующий день ему предстояло уехать.
Отец и сын чуть было не расстались, не простившись. Вальтер был уже на лестнице, когда мать позвала его:
— Что же ты, сынок? Ведь отец уезжает, а ты даже не попрощался с ним? Вернись, он не спит. Всю ночь глаз не сомкнул.
Бледное лицо в тугих наусниках, будто забинтованное, повернулось к Вальтеру.
— Доброе утро, папа. Я забежал проститься. Ты уезжаешь сегодня? Смотри не поддавайся этим безмозглым солдафонам!
Мутные унылые глаза всматриваются в лицо юноши. Из-под одеяла устало протягивается волосатая рука.
— Да, да. Как пролетело время… Прощай, мальчик! Не делай глупостей, времена суровые.
«Будем надеяться», — вспомнил Вальтер, и по губам его скользнула ироническая улыбка.
— Ну, отец, у тебя такой вид, будто ты сразу отправляешься на передовую, в самое пекло.
— Да уж ладно, сынок! — Карл то ли сердито, то ли смущенно махнул рукой. Вальтер решительно схватил эту руку и испугался — таким вялым, бессильным было ее пожатие.
— Я постараюсь поскорее достать еще пару золотых монет.
— Это не так просто! Опыт показал.
— Нет, дело верное! У меня есть надежный источник.
Фрида просунула голову в дверь:
— Надо, сынок, идти, а то прозеваешь поезд.
— Бегу. Ну, еще раз, отец, до свиданья.
— Будь здоров, мальчик!
— До следующего отпуска!
— Ладно, ладно!
V
О да, курсы и лекции кое-чего стоят. Для Вальтера они стали необходимостью — в особенности с тех пор, как его выжили из их прежней, скатившейся вправо группы. Каждый понедельник у доктора Эйперта собиралось несколько молодых левых социалистов. Вальтера и Ауди привел Фитэ Петер.
Доктор Эйперт был приват-доцентом и в свое время читал курс политической экономии в Колониальном институте. В начале войны его уволили на том основании, что он был близким другом историка-социалиста Лауфенберга, заключенного в крепость где-то в Восточной Пруссии. Среди своих слушателей доктор Эйперт слыл выдающимся строго марксистским ученым. Но юные борцы за справедливость, собиравшиеся у него на квартире, особенно высоко ценили его за то, что он безоговорочно объявил все бюрократическое руководство германского рабочего движения бездарным и невежественным, а посему — ни на что не годным и совершенно бессильным. Бебель, по его мнению, был последним исполином героического поколения; нынешние же руководители — жалкие мещане, мелкота и посредственность.
Все это целиком совпадало с мыслями и чувствами его молодых учеников.
В этот понедельник Вальтер пришел раньше других. У него была особая цель, отдельный вопрос к доктору Эйперту.
Ученый вышел к нему в переднюю в длинном халате и коричневой ермолке, удачно прикрывавшей лысину.
— А-а, добрый вечер, мой юный друг! — Он протянул Вальтеру узкую руку. — Так рано? Или мои часы отстают?
Он торопливо достал плоские золотые часы.
— Нет, нет, ваши часы правильны, товарищ Эйперт. Извините, но у меня к вам просьба. Дело в том…
— Ну, входи. Ступай-ка пока в библиотеку. Я сейчас буду готов.
С чувством благоговения вошел Вальтер в библиотеку ученого. Кругом, вдоль стен, книги, тысячи книг, ничего, кроме книг. Ковер, выдержанный в синих и красных тонах, мягкий и пушистый, как мох. А кресла точно поддерживали сидящего в своих ласковых объятиях. Когда Ауди в первый раз вошел в эту комнату, он поморщился. Ему здесь не понравилось. Почему? Он сначала и сам не знал — просто не понравилось. Показалось, что ученый уж слишком благоденствует. В Эйперте ему чудилось что-то классово чуждое, если не классово враждебное. И это еще не все: по-видимому, доктору Эйперту было безразлично, как ведет себя человек, что он делает и чего не делает в своей личной жизни. Эйперт курил и угощал своих питомцев сигаретами и сигарами. В маленьком стенном шкафчике, как случайно обнаружил Ауди, стояли бутылки и бокалы, и, что вскоре выяснилось, доктор Эйперт превыше всего ценил бутылку доброго красного вина. Но особенно низко пал ученый в глазах Ауди, когда откровенно признался, что до страсти любит играть в скат. И Ауди вынес приговор: безнадежный рутинер, до мозга костей обыватель и буржуа, гримирующийся под социалиста.
Вальтер же отнесся ко всему этому гораздо снисходительнее. Разве не достойно всяческих похвал и удивления, что состоятельный человек и ученый пристал к лагерю социализма, за что навлек на себя преследования гамбургского сената, лишившего его права преподавания?
Ученый вошел в комнату. Вальтер поднялся. Доктор Эйперт был очень элегантен в сером летнем костюме. Проседь на висках удивительно шла к его тонкому, одухотворенному лицу. Умным и добрым был взгляд светлых глаз, окруженных бесчисленными, тонкими, как ниточки, морщинками. Он подошел вплотную к Вальтеру, положил ему руки на плечи и спросил:
— Ну, милый друг, что случилось?
— Вчера я хотел… я… мне хотелось попросить
