У мамы был любовник, который не пользовался мылом. Мама называла его французом. Еще он не стригся и зубной пастой тоже не пользовался. Мама говорила, что он так поступает «по политическим соображениям». Я забиралась к нему на колени и обматывала лицо его волосами. Волосы были черные, прямые и пахли морским дном. Если верить маме, умнее мужчины в мире нет. У нее и другой любовник был. По-моему, его звали Дик, а может, Джон. Точно не помню. Имена – вообще штука сложная. Их сложно давать, носить, помнить, жить с ними, избавляться от них. Не исключено, что его вообще звали Боб. Как-то раз он отвез нас с мамой в магазин игрушек – по его словам, крупнейший в мире, и сказал, чтобы я выбирала все, что захочется. Он носил свободные рубахи и брюки и говорил, что любит меня. Я знала, что это ничего не значит и что по-настоящему он меня все равно не любит. «В Лос-Анджелесе, – говорила мама, – все говорят, что любят тебя, но на самом деле это не так. – Мама показала на свой большой нос и добавила: – Тут нужно держать нос по ветру и не верить каждому встречному и поперечному».

В магазине игрушек мамин любовник повернулся к нам с мамой и широко – от уха до уха – улыбнулся. Я видела его губы и оба уха, а глаз не видела, потому что их скрывали огромные солнечные очки, которые он никогда не снимал.

Мы едва успели войти в магазин.

– Как тебе вот это? – он взмахнул чем-то наподобие сковородки из серебряной фольги, – поставил ее на плиту. – Раз-два-три – и попкорн готов.

Мы с мамой смотрели на сковородку.

– Возьмем, да? – нетерпеливо заявил он и положил в тележку шесть сковородок для попкорна.

Мамин любовник все время курил. Сигареты, сигариллы, трубки, кальян. В магазине игрушек он курил лакричную сигарету, внешне неотличимую от обычной, но со вкусом сладкой лакрицы. Он и нам с мамой такие дал. Мы едва поспевали за ним. Мама держала меня за руку.

– Как вам это? – выкрикивал он. Мы его слышали, но не видели.

Он то появлялся перед нами, то исчезал. Вот он уже держит в руках светловолосую куклу. У нее голубые глаза и длинные черные ресницы, похожие на кошачьи усы. Запястья и ноги у нее пухлые, а если нажать кукле на живот, она хнычет.

В магазине игрушек длинные узкие коридоры, где по обеим сторонам, от пола до потолка, полки с товарами. Лампы в потолке светятся зеленым. Мы нагружаем игрушками две тележки – в основном там куклы и одежда для них, а еще огромная рыбина, с которой можно купаться. Мамин любовник сажает меня в тележку и бежит по проходу, где на полках танки и военные самолеты. Я будто плыву под водой. Мама бежит за нами и смеется.

Много тысяч лет назад, во времена жизни Елены Прекрасной, историки составляли списки ее женихов. Один список составил Псевдо-Аполлодор (31 жених), другой – Гесиод (11 женихов), а третий – Гай Юлий Гигин (36 женихов).

Кротким голоском маленькой девочки мама говорит:

– Я могу заполучить, кого захочу. Мне достаточно на них посмотреть.

Она часто называет мужчин «они», а женщин «мы».

«Им не нравится, когда у нас скрипучие голоса».

«Главное – не переусердствовать. Иначе мы их пугаем».

У меня блокноты в плотной красной обложке, но дневников я не веду. Я составляю списки. Например:

Мои няни.

Мамины любовники.

Все наши переезды.

Что я куплю, когда у меня появятся собственные деньги.

Самые красивые девочки в классе.

Прочитанные книги.

Фильмы, которые я смотрела.

Количество дней, оставшихся до моего тринадцатилетия.

Количество дней, оставшихся до моего шестнадцатилетия.

Количество дней, оставшихся до моего восемнадцатилетия.

Количество дней, прожитых в Америке (именно прожитых, а не тех, когда я просто приезжала в гости).

Во второй раз, когда мы с мамой отправились на другую сторону Атлантики, мне было десять. Мы собирались жить там шесть месяцев. Русский дал мне большую банку белужьей икры – мама говорила, он тайком вывез ее из СССР. Эта банка стояла на столе в нашем номере в нью-йоркском отеле. Наш номер был похож на квартиру, у меня имелась собственная спальня, но в самом начале мне разрешили спать с мамой. Отель назывался «Наварро». Само название звучит так, будто я выдумала это место, будто это город, которого нет на карте, однако на самом деле это не так. По длинным и темным коридорам здесь проплывала балерина Марго Фонтейн, даже красивее мамы. Она гладила меня по голове и шептала: «Very nice, dear, very nice»[12]. Банка с икрой сине-желтая и принадлежит мне одной.

Мама часто говорила какие-то несвязные вещи, которые я потом переиначивала, так что получалось нечто еще более несуразное. Она, например, упомянула как-то о железном занавесе. К тому времени о железном занавесе я знала уже достаточно.

– Его видно из папиного дома в Хаммарсе, – сказала я.

– Нет, не видно, – возразила мама.

– А вот и видно.

– Оттуда тебе видно только горизонт, – сказала мама, – а не железный занавес. – И она несколько раз повторила: – Горизонт, горизонт, горизонт.

Прислушиваться к аргументам – это искусство. Но маму иногда несло не в ту степь. То, как в ее жизни появился русский и как он потом исчез, было для меня загадкой. Мама говорила и говорила. На ночь она надевала пеньюар – такой же синий, как банка с икрой. Еще на кухне стояла бутылка водки. Так все русские делают – стараются выбраться из-за железного занавеса и привозят своим любовницам водку, а их дочерям – икру. Мама говорила, что русский боится темноты и что поэтому он все время остается у нас ночевать, но тогда мне уже нельзя было спать вместе с мамой. Однако, так как русский уже взрослый и очень гордый, ему не хочется, чтобы кто-то знал о его страхах. Вместо ответа я вышла в коридор: не желала ее слушать. Немного погодя я вернулась, но опять вышла. Иногда я ездила на лифте на другой этаж, и это было все равно что очутиться в чужой стране. Широкие коридоры ничем не отличались от наших, нет, во всех висели массивные хрустальные люстры, полы были устланы коврами, а по стенам тянулась вереница дверей. Но воздух в каждом коридоре был свой: если взвесить воздух на разных этажах, то у него и вес каждый раз будет