— Естественно, они были рабами.

— Но ты как будто хочешь, чтобы люди считали, что ты возник из ниоткуда. Ты думаешь, это таинственно, но людям не этого надо. Людям подавай хорошую историю становления.

— Вопросы про мое искусство, а не про меня — интереснее.

— Но продается-то не только искусство.

Джемайма встала на цыпочки и поцеловала его в щеку. Губы у нее были теплые от сигареты.

— Так что, хочешь посмотреть этот театр?

Нельсон начал фотографировать, когда много ездил по стране с Ноэль. Они оба не хотели возвращаться домой на каникулы, так что просто арендовали машину и катались. Они ездили в Саванну, Чарлстон, в Смоки-Маунтинс, один раз даже во Флориду. Нельсон снимал мужчин у придорожных фруктовых ларьков, апельсиновые рощи, болота, высокую траву, которая всегда предвещала приближение к сточным водам.

С помощью старой мыльницы он снимал автопортреты в ванных мотелей и крупные планы Ноэль, девятнадцатилетней, прыщавой и такой красивой под жесткими грязными простынями. Ему нравилось, как фотография сохраняет тайную жизнь человека, места. Как будто мир постоянно открывается тебе, стоит только посмотреть.

Он наскреб нужную сумму со своих университетских подработок, чтобы оплатить мастерскую и курс фотографии. Он выигрывал гранты, получил финансирование от декана. Одно лето проучился в Париже, следующее — в Бразилии. Благодаря своим фотографиям он избежал лицемерных комплиментов однокурсников и преподавателей — он был бесспорно талантлив. Какое облегчение — что-то уметь от природы.

На его первую выставку после колледжа пришло достаточно народу — в основном друзья Ноэль по театру. Он не собирался делать серию из своих путешествий; он только что отснял серию пожилых черных мужчин, чьи лица казались ему прекрасными. Продал он очень мало, но отзывы были хорошие. Их жизнь не изменилась. Он работал в продакшене на киносъемках, по выходным снимал пошловатые семейные портреты. В основном они с Ноэль пополняли копилку подработками в барах, в кофейнях, и это преисполняло их чувства собственного достоинства, как будто они платили по долгам. Этот период длился всего несколько лет. В конце концов Ноэль стала режиссером в известном театре, а Нельсону стали предлагать работу в журналах и выставки в галереях.

Скоро им стало хватать и на ужины, и на коктейли, и на театр, и на длинные выходные на Карибах, где они плавали с трубкой, выпивали на пляже, ели жареную рыбу руками. Они стали настоящим средним классом, но чувствовали себя богачами, и не только из-за роскоши. Они жили простой мирной жизнью. Работали, приходили домой, виделись с друзьями. Они готовили овощи, пили овсяное молоко, принимали витамины. Ходили по ночам гулять по району и чувствовали себя в безопасности. Они не болели, не нуждались, они не умерли и не умирали. Не знали за собой никаких зависимостей. В прихожей висели их дипломы в рамочке. Нельсон никогда и не думал, что два человека могут жить так хорошо.

Иногда во время пробежки Нельсона вдруг охватывало чудовищное предчувствие, будто с Ноэль случилось что-нибудь ужасное. Не страх, а просто осознание факта, катастрофы, которую он ощущал всеми фибрами, как шестым чувством. Ее сбил автобус, на нее напала дворняга, она попала в перестрелку и истекла кровью, потому что добрый прохожий не смог зажать рану. Он изо всех сил несся к дому, а там она, сидит на диване в очках, читает пьесу. Он вставал перед ней на колени, клал голову ей на ноги и не рассказывал, что видел.

Он успокаивался, и жизнь — их ничем не испорченная уютная жизнь — продолжалась. При всех его амбициях он знал, что на самом деле ему нужна только она. Ноэль была его ключом к хорошей жизни.

Другие женщины появлялись только в поездках. Официантка, которую он пригласил к себе в номер на конференции в Рио. Кураторка манхэттенской галереи, которая жила в квартире со стенами цвета сливы. Студентка на лекции, которую он читал в Чикаго. Художница в творческой колонии в Мэне.

Значили все они только одно: что без Ноэль он не знал, как успокоиться. Никто никогда не посягал на ее место в его сердце. Он звонил ей и возвращался, всегда. Но с Джемаймой он делал что-то иное. Он расхаживал с ней по городу так, как будто принадлежит ей. И не отвечал жене. Это было отвратительно, он сам себе был отвратителен.

Может, он хотел опередить удар Вселенной. Разрушить свою жизнь до того, как ее у него отнимут. Но даже такое объяснение его поступков было слишком снисходительно. Может, он просто хотел ее наказать. Ноэль нарушила их первое и самое важное обещание: жить хорошо и не оглядываться. Перейти границу возможного для таких, как они. Она позволила себе упасть, а он не хотел падать с ней. Если спать с Джемаймой и переключать Ноэль на автоответчик, может, она услышит: «Ты меня с собой не потащишь».

Пространство под театр оказалось перестроенной старой церковью недалеко от Сорбонны. Высокие потолки, стены с позолотой, пыльные кресла с бархатной обивкой. Джемайма не преминула заметить, что здесь пятьсот мест, а значит, за первую неделю его работы увидит больше людей, чем за всю его карьеру.

Когда они вышли, Джемайма выглядела довольной. Она надела солнечные очки, помахала ему и зашагала прочь совершенно спокойно, как будто знала, что еще увидит его, никуда не денется.

Он присел на ступени церкви, чтобы прийти в себя. Было тепло, ветрено, ему стало жарко. Прокрутив историю на телефоне, он увидел список пропущенных звонков от Ноэль, а потом, в последние несколько дней — ничего. Слишком она гордая, чтобы гоняться за ним, когда он ясно говорил своим молчанием: оставь меня в покое. Он знал, что прятаться от нее — малодушно, но, ответив, лишил бы всю поездку смысла. Ее печаль зацепит его, утащит обратно. Он не позвал ее с собой именно из-за этой ее одержимости выкидышем. Ее присутствие больше не успокаивало; все его попытки найти равновесие проваливались из-за нее. Когда он возвращался с пробежки, она набрасывалась на него со своими теориями: ванны были слишком горячими; у нее слишком высокий кортизол. Надо было пить больше рыбьего жира, надо было отказаться от кофеина. Когда он выходил из темной комнаты после вечерней медитации, спокойный, без мыслей, она сидела с пустым взглядом перед телевизором во вчерашней одежде. Когда в постели он поворачивался к ней и касался талии, она дрожала от беззвучных рыданий.

Он каждый день боялся потерять Ноэль, но почему-то ему никогда не приходило в голову, что можно потерять ребенка. Это только показывало, насколько извратила его сознание хорошая жизнь, которой он не заслужил, — он был уверен, что все будет в порядке. А ведь это в первую очередь и привлекло его в Ноэль: она понимала, что жизнь несправедлива, жестока, и остается только лелеять все хорошее, что есть, пока оно есть. И все равно он принимал их судьбу как должное и представлял, что все легко разрешится. Она раздастся, потом родит; они полюбят ребенка и станут его защитой. Он не фантазировал, каким будет отцом; он был уверен, что у него не будет получаться. Но расти с Ноэль, меняться с ней, отправиться в это приключение казалось так естественно, как будто эта жизнь им причитается. Может, он куда больше похож на Джемайму, чем мог признать.