Вскоре он вышел, недовольный, багровый, но притихший.

– Я в партком. Вызывают. – Он стрельнул глазами в одного из визитеров. – Ефимыч, за главного.

Вернулся он злым и молчаливым. Поймал вопросительный взгляд старпома и отмахнулся:

– Потом, Ефимыч.

– В рейс-то идем? В Каргасок?

– Да, с составом. Четыре баржи гравия. Утром выходим.

Иван Ефимович кивнул, решив, что капитан все расскажет, когда сочтет нужным. Но тот остановился и добавил:

– Организуй каюту, у нас два пассажира. И еще. Скажи Копейкину, чтобы проверил буксирный трос. Должен быть готов к работе.

Пассажирами, конечно, оказались те двое, что наведывались на теплоход еще днем. Они поднялись на борт вечером, все такие же неприметные и скромно одетые, с совершенно одинаковыми чемоданами. На ужин не вышли – повариха принесла им еду в каюту.

И лишь поздно вечером, когда Иван Ефимович курил последнюю перед рейсом папиросу на корме, к нему подошел один из них.

– Не возражаете, Иван Ефимович? – поинтересовался он, вставая рядом и опираясь ладонями на фальшборт.

Старпом пожал плечами и слегка подвинулся.

– Меня зовут Петроченко, Николай Иванович, – представился пассажир. – Могу показать удостоверение, но, полагаю, это лишнее.

Иван Ефимович опять промолчал. И лишь мысленно попытался угадать звание собеседника. Судя по возрасту и манере держаться, майор или полковник. Впрочем, порядки в той организации, которую представлял Петроченко, могли и измениться с тех пор, как Иван Ефимович сталкивался с ней в последний раз.

– Сегодня у нас был разговор с вашим капитаном, Владимиром Петровичем. Беседовали в кабинете начальника речпорта в присутствии товарищей из парт-организации. Черепанов дал согласие на участие теплохода в одном важном мероприятии.

– И что за мероприятие? – поинтересовался Иван Ефимович.

– Об этом вы узнаете позже. Или не узнаете. Мы настоятельно рекомендовали Владимиру Петровичу не брать вас в этот рейс, оставить в Томске.

– Что?! – на этот раз Иван Ефимович действительно удивился.

– Для вашего же блага, – поспешно заверил майор или полковник.

– И что ответил Черепанов?

Комитетчик вздохнул:

– Он сказал, что «ОТ-2010» либо идет с вами, либо не пойдет вообще.

Иван Ефимович помолчал, переваривая информацию. Папироса горчила, и он щелчком пальцев отправил ее за борт. Красная искорка прочертила дугу и исчезла в темной воде Томи.

– И зачем вы мне это рассказываете?

– Мне кажется, Иван Ефимович, вы могли бы и сами отказаться от участия в рейсе. По собственному, так сказать, желанию.

– С чего вдруг?

– Дело в том, что по пути в Каргасок теплоход сделает остановку. Думаю, на несколько суток. В Колпашево.

– Колпашево?

Сердце, казалось, пропустило удар. Конечно, нельзя работать на Оби и миновать Колпашево. Но всякий раз проходя мимо, вглядываясь в излучину реки, ему хотелось надеяться, что этого места больше не существует. Что Колпашево оказалось страшной сказкой, кошмаром далеких лет, который ему всего лишь приснился.

24 сентября 1937 года, поселок Колпашево, Нарымский округ

Пароход подходил все ближе, и Иван жадно вглядывался в очертания поселка, который теперь должен стать его домом. Крутые берега, подмываемые Обью, глиняные откосы, чахлые кусты, уже пришибленные осенними морозами – и домишки. Буро-коричневые, сплошь деревянные, налепленные над рекой, как птичьи гнезда, грязные, беспорядочные, унылые. Глазу не за что зацепиться – серая влажная плоть реки, серый клочковатый ватин неба и втиснутое между ними глинистое недоразумение, в котором почему-то живут люди.

В котором теперь будет жить и он.

Почему же он здесь? Почему не в Томске, с семьей?

Иван вспомнил бревенчатый дом на окраине города. Черемухи под окном. Высокие зеленые ворота, на которые вечно залазили кошки. Скрипучие сени с запахами засушенных с лета трав. Вспомнил, как вся семья собиралась за ужином – большой кастрюлей картошки, сладковатой, перемороженной, но как же хорошо, если эта картошка была.

У Ивана и братьев было право сидеть за общим столом в комнате. А вот женам и детям места не хватало – и они ждали на кухне. Ждали, когда в комнате поедят и принесут им. Кроме братьев за главным столом сидели дядя Гриша, худой, морщинистый, со спитым лицом и водянистыми глазами, дядя Миша, толстый, одышливый, трясущий щеками-брылями, и конечно, Дед.

Иван не знал отца. От матери остались лишь смутные детские воспоминания или, скорее, ощущения. Но Дед был всегда – суровый, несгибаемый, держащий власть в семье стальной хваткой. И не дай бог было кому-то прогневать Деда и получить от него ложкой по лбу – такой удар мог свалить и взрослого мужика.

Чем он, младший, тщедушный Ванька, не пошедший в Деда ни статями, ни характером, мог помочь семье прокормиться? Все друзья детства, с которыми они когда-то гоняли по переулку, оказались в могилах или в лагерях либо готовились туда отправиться. Остался Витька, весь синий от наколок, водившийся с местными медвежатниками и шниферами. Да еще Антоха, который когда-то учил Ваньку резаться в ножички, а нынче ловко орудовал остро заточенной «бабочкой» и собирал молодежь, чтобы подмять под себя весь Мухин Бугор.

Ивана же никогда не привлекала воровская романтика. Он потыкался по городским заводам – сходил на соседнюю «Красную Звезду», Дрожзавод, Лесозавод, на южные кирпичные заводы и даже на городскую бойню, но понял, что не возьмут. Город хирел, работы не было. И тогда кто-то посоветовал ему пойти в Дзержинку. Там людей не хватало.

Курсы подготовки промелькнули быстро, потом была стажировка – он даже носил в дом какие-то деньги и все до копейки отдавал Деду. А после грянуло распределение – и где-то в Новосибирске решили, что он, Иван, будет служить не в родном городе, а в поселке в трехстах верстах ниже по течению Оби. В Колпашево.

Семья осталась в Томске, с Дедом. Тащить их было некуда, Ивану самому нужно было обжиться на новом месте и хоть как-то встать на ноги. Он даже не плакал, прощаясь. Лишь после, когда редкие огни города скрылись в речном зябком тумане, на глаза навернулись слезы. Наверняка от стылого осеннего ветра, предвещавшего скорые сибирские холода.

Иван поднялся по деревянной лестнице, скользкой от глины. Площадь над пристанью была полна народу – пароход встречал чуть ли не весь поселок. Он смотрел на лица колпашевцев – мрачные, землистые, с глазами, будто спрятанными под шапками – и не мог представить, что он сам может стать таким же. Веселились только дети – они носились в толпе, одетые в безразмерные пальтишки и старые отцовские кепки.

И вдруг, ощупывая взглядом одинаковые хмурые физиономии, Иван наткнулся совсем на другое лицо – светлое, задорное и веселое. Белобрысый парень широко улыбнулся, шагнул к нему и протянул руку:

– Александр. А ты, как я