новый паводок, и камень снова завертелся в углублении, все глубже вгрызаясь в скалу. Так приходили и уходили весны — десять, пятьдесят, сто, а может, и больше. Трещина в скале расширялась, углублялась, пока не образовалось подобие небольшой ванны.

Раунио натаскал в нее до краев воды, солнце нагрело ее, и теперь он купался здесь. Его обросшее лицо выглядывало из массивной ванны, как голова тюленя. Магистр чувствовал себя превосходно: его тело нежилось в тепловатой воде, от водопада веял освежающий ветерок, прогоняя комаров. Он разглядывал пену и водяную пыль, в которой переливались радугой солнечные лучи.

«Вот где кроются лошадиные силы, — размышлял он. — К счастью, они не рассчитаны, не измерены, и порог не обуздан. Приятно сознавать, что это непокоренная, свободная стихия…»

Правда, эта сила чуть не искромсала их лодку, когда они спускали ее на веревке.

На берегу стояла белая палатка. Над нею поднимался серый дым. Это Патэ Тэйкка варил форель и кипятил в котелке чай. Раунио замахал рукой.

— Эй, — крикнул он. — Горячие ванны среди пустынной Лапландии! Мы живем в роскоши, как турецкий султан…

Конечно, его голос не был слышен из-за шума водопада, но Патэ Тэйкка помахал ему в ответ. Его лицо светилось улыбкой. Он понимал, что магистр крикнул просто так, от переполнившего его ощущения радости жизни, ее поэзии. И он, Патэ Тэйкка, тоже должен был внести в это звучание свой ритм.

Сидя в скальном углублении в нагретой солнцем воде, магистр Раунио чувствовал, что он живет, что он счастлив. Это была та жизнь, тот мир, которого жаждала его душа. Удивительно хорошо, проснувшись утром, увидеть стремительные воды неукрощенной реки и синеющие вдали горы. Для иных людей было счастьем видеть по утрам груды кирпича и раствор для кладки стен, слышать шум уличного движения. Здесь они зачахли бы, погибли, как дерево на скалистой вершине. Здесь нужно быть человеком другого склада — и телом и душой; уметь жить, как живут звери. Люди разучились жить естественной жизнью. Они живут только умом и поэтому чувствуют себя плохо.

Отец магистра Раунио, служащий, был человеком разума. Он жил спокойно, ровно, без волнений и скачков, без большого счастья, но и без несчастий. У него был только один ребенок, ибо, как человек неглупый, он рассуждал, что всего должно быть в меру, смотря по обстоятельствам и средствам. Он надеялся, что сможет указать жизненный путь своему единственному сыну: это позволяли и средства и условия, — но он ошибся. Он забыл, что кроме ума существовало и нечто другое. Это нечто, далекое, устаревшее, сын Раунио унаследовал от своей матери. Правда, мать умерла, когда он был еще ребенком, но ее облик хорошо сохранился в памяти сына: она казалась ему птицей, томившейся в клетке.

Уже в школе сын Раунио проявил свое недовольство и непоседливость. Школа, по его мнению, была замкнутым, искусственным миром, своего рода яичной скорлупой, в которую маленького подвижного человека заключали для созревания. Он видел во всем этом много ненужного, бесполезного: схемы, даты, огромное количество разной трухи, которой забивали голову. Эта труха мертвых знаний была ему противна. Для того, чтобы она выветрилась, потребовалось время, ветры и дожди.

Сын Раунио очень рано понял огромное значение силы привычки. Традиции прошлого были словно тюремные стены, в мрачной тени которых жила и двигалась современность. И если эти старые стены разваливались, то на их место вставали стены новых привычек, новых традиций. Когда наступал вечер, и солнце заходило, огромные мрачные тени их закрывали будущее.

Но сын старика Раунио много не размышлял. Он жаждал жизни, а жизнь, по его мнению, была движением. В искусственном школьном мире имелась только одна живая отдушина — спорт. На этом поприще он достиг блестящих результатов, но не любил соревнований. Бежать, высунув язык, чтобы доставить удовольствие толпам зрителей, — в этом он не видел ничего геройского, ничего великого.

Потом он стал студентом, и для него началась новая жизнь. В стране тогда было восстание, война. Почему? Из-за чего? Сын старика Раунио не очень-то разбирался. До этого он жил в искусственном, тесном мирке, где в людей впрыскивали жиденький патриотизм, рассказывая, как народ этой страны голодал и сражался с врагами. Он делал это сегодня и это же будет делать завтра — такова его участь. А теперь опять пришел враг, и часть народа встала на его сторону. Для сына старика Раунио война была жизнью, событием. Наконец-то! Он не задумывался, ниспровергал ли он или укреплял мрачную стену привычных представлений: им управляли тени людей прошлого.

Когда кончилась война, ему было трудно снова взяться за учебу, вернуться к сидячему образу жизни, засесть за книги. В него вселился дух искателя приключений, профессионального вояки, человека, живущего одним днем. А потом началась война в Эстонии, и, к великому разочарованию старика Раунио, сын отправился туда. Конечно, братские чувства к соплеменникам — вещь благородная, хорошая, но пусть ради нее в огонь идут другие, а не его единственный сын. Однако сына старика Раунио не очень-то интересовали соплеменники. Он жаждал борьбы, приключений, движения, риска, острых ощущений. Он воевал в Эстонии, в Олонце[8]. Но потом войны кончились. Стало тихо, мертво.

Старик Раунио намекнул сыну, что ему следует чем-то заняться, чтобы достигнуть того, что называется положением, что дает доход, деньги, авторитет. После всех походов молодой Раунио должен был снова учиться. Но чему? На клерка, который сидит в конторке? Разве это жизнь: конторка, бланки, скрип перьев, жужжание мухи, отчет за такой-то и такой-то месяц? Или на священника? Читать по воскресеньям проповеди с кафедры, с этой бочки, почти пустым стенам, читать о том, что перемалывается вот уже два тысячелетия, обжираться свининой и толстеть в сельском приходе? Но неужели для этого нужно годами изучать древнееврейский язык и еще бог знает что? Разве без этого нельзя крестить детей, бросить пригоршню земли на усопшего и произнести магическое слово новобрачным? Разве не непростительная роскошь брать на такую работу человека, голова которого набита трухой учений!

Он не представлял, какой должна быть его конечная цель. Потом он увлекся философией. Некоторое время усердно читал книги и даже сдал экзамены на степень магистра. Затем снова решил, что человек должен видеть и то, что происходит вокруг. Он попытался вести беззаботную жизнь: занялся спортом и начал попивать. Но вскоре ему и это надоело: можно пить стакан за стаканом, да что толку. Долгое время он мечтал стать писателем, человеком странной профессии, который старается воплотить жизнь в бесконечном множестве слов. Он пописывал и даже