Рима казалось им благороднее робкого ухода убежденных христиан в монашеские кельи; свободомыслие и поведение греков времен Перикла или римлян времен Августа вызывали у многих гуманистов зависть, которая разбивала вдребезги христианский кодекс смирения, потусторонности, непорочности; они недоумевали, почему они должны подчинять тело, разум и душу власти церковников, которые сами теперь радостно обращены к миру. Для этих гуманистов десять веков между Константином и Данте были трагической ошибкой, дантовской потерей правильного пути; прекрасные легенды о Деве Марии и святых исчезли из их памяти, чтобы освободить место для «Метаморфоз» Овидия и двусмысленных од Горация; великие соборы теперь казались варварскими, а их исхудалые статуи потеряли всякое очарование для глаз, которые видели, пальцев, которые касались, Аполлона Бельведерского.

Поэтому гуманисты в целом вели себя так, словно христианство было мифом, отвечающим потребностям народного воображения и морали, но не подлежащим серьезному восприятию со стороны эмансипированных умов. Они поддерживали его в своих публичных заявлениях, исповедовали спасительную ортодоксию и пытались согласовать христианскую доктрину с греческой философией. Сама попытка предала их; негласно они признали разум высшим судом и почитали диалоги Платона наравне с Новым Заветом. Подобно софистам досократовской Греции, они прямо или косвенно, вольно или невольно подрывали религиозную веру своих слушателей. Их жизнь отражала их фактическое вероисповедание; многие из них принимали и практиковали этику язычества в чувственном, а не в стоическом смысле. Единственное бессмертие, которое они признавали, — это то, которое приходит через запись великих деяний; они своими перьями, а не Бог, наделяли людей им, определяли их вечную славу или позор. Через поколение после Козимо они согласились бы поделиться этой магической силой с художниками, которые вырезали или расписывали чучела покровителей или строили благородные здания, сохранявшие имя дарителя. Желание покровителей добиться такого мирского бессмертия было одной из самых сильных движущих сил в искусстве и литературе Возрождения.

Влияние гуманистов на протяжении целого века было доминирующим фактором в интеллектуальной жизни Западной Европы. Они научили писателей более острому чувству структуры и формы; они научили их также искусству риторики, излишествам языка, абракадабре мифологии, фетишизму классического цитирования, принесению значимости в жертву правильности речи и красоте стиля. Их увлечение латынью на столетие (1400–1500) отсрочило развитие итальянской поэзии и прозы. Они освободили науку от теологии, но препятствовали ей, поклоняясь прошлому и делая упор на эрудицию, а не на объективное наблюдение и оригинальное мышление. Как ни странно, наименьшее влияние они оказали в университетах. В Италии они уже были старыми, а в Болонье, Падуе, Пизе, Пьяченце, Павии, Неаполе, Сиене, Ареццо, Лукке факультеты права, медицины, теологии и «искусств», то есть языка, литературы, риторики и философии, были слишком закостенелыми в средневековых обычаях, чтобы допустить новый акцент на античную культуру; в лучшем случае они уступали, то тут, то там, кафедру риторики гуманисту. Влияние «возрождения письма» распространялось главным образом через академии, основанные князьями-покровителями во Флоренции, Неаполе, Венеции, Ферраре, Мантуе, Милане и Риме. Там гуманисты диктовали на греческом или латинском языке классический текст, который они собирались обсудить; на каждом этапе они комментировали на латыни грамматические, риторические, географические, биографические и литературные аспекты текста; их ученики записывали продиктованный текст и, на полях, большую часть комментариев; таким образом, копии классиков, а также комментарии к ним, множились и расходились по миру. Таким образом, эпоха Козимо была скорее периодом преданной учености, чем творческой литературы. Грамматика, лексикография, археология, риторика и критический пересмотр классических текстов были литературной славой того времени. Были созданы форма, механизм и содержание современной эрудиции; был построен мост, по которому наследие Греции и Рима перешло в современное сознание.

Со времен софистов ученые не занимали столь высокого места в обществе и политике. Гуманисты стали секретарями и советниками сенатов, синьоров, герцогов и пап, отвечая на их благосклонность классическими восхвалениями, а на их поношения — ядовитыми эпиграммами. Они превратили идеал джентльмена из человека с готовой шпагой и лязгающими шпорами во всесторонне развитую личность, достигшую мудрости и достоинства путем впитывания культурного наследия расы. Престиж их образованности и очарование их красноречия покорили заальпийскую Европу в то самое время, когда оружие Франции, Германии и Испании готовилось к завоеванию Италии. Страна за страной получала прививку новой культуры и переходила от средневековья к современности. В том же веке, когда была открыта Америка, были заново открыты Греция и Рим; литературные и философские преобразования имели для человеческого духа гораздо более глубокие результаты, чем кругосветные путешествия и исследования земного шара. Ведь именно гуманисты, а не мореплаватели освободили человека от догм, научили его любить жизнь, а не размышлять о смерти, и сделали европейский разум свободным.

Гуманизм повлиял на искусство в последнюю очередь, потому что он апеллировал скорее к интеллекту, чем к чувству. Главным покровителем искусства по-прежнему оставалась Церковь, а главной целью искусства — донести христианскую историю до людей, лишенных букв, и украсить дом Божий. Богородица и ее Младенец, страдающий и распятый Христос, пророки, апостолы, отцы и святые оставались необходимыми сюжетами скульптуры и живописи, даже в малом искусстве. Однако постепенно гуманисты привили итальянцам более чувственное восприятие красоты; откровенное восхищение здоровым человеческим телом — мужским или женским, предпочтительно обнаженным — пропитало образованные слои; утверждение жизни в литературе Возрождения, в противовес средневековому созерцанию иного мира, придало искусству тайный светский уклон; и, находя итальянских Афродит для позирования девственницам, а итальянских Аполлонов — Себастьянам, художники эпохи Лоренцо и позже вносили языческие мотивы в христианское искусство. В XVI веке, когда светские князья соперничали с церковниками в финансировании художников, Венус и Ариадна, Дафна и Диана, Музы и Грации бросили вызов господству Девы; но Мария, скромная мать, сохранила свое благотворное господство до конца искусства Ренессанса.

V. АРХИТЕКТУРА: ЭПОХА БРУНЕЛЛЕСКО

«Будь проклят тот, кто придумал эту жалкую готическую архитектуру!» — восклицал Антонио Филарете в 1450 году; «только варварский народ мог принести ее в Италию».35 Эти стеклянные стены вряд ли подходили солнцу Италии; эти летящие контрфорсы — хотя в Нотр-Дам де Пари они были выкованы в красивую раму, как струи фонтана, окаменевшие в своем потоке, — казались южанам неприглядными строительными лесами, оставленными строителями, которые не смогли придать своим сооружениям самостоятельную устойчивость. Готический стиль остроконечных арок и вздымающихся сводов хорошо выражал чаяния нежных душ, устремленных от трудовой почвы к утешительному небу; но люди,