Балки падали и легли над ним крестом — так и спасся он! Его сразу увезли в больницу, и он остался живой, бабка тоже живая.

25. А это по-нашему — сукин сын

Деревня наша была занята немцами. Немец стоял в нашей деревне три месяца. У нас тут проходила передовая, фронт стоял прямо через нашу деревню.

Как стал немец подходить к нашей деревне, мы весь скот колхозный угнали, часть хлеба бойцам отдали, а часть закопали в лесу.

Много у нас уехало, эвакуировалось, а часть остались постройку сберегать, и я тоже осталась.

Стал немец подходить, стрельба была большая, из орудия палил по нашей деревне, с аэроплана бомбы бросал. Мы все в лес убегли.

Потом наши ребятишки побегли узнать; приходят, говорят: немцы в деревне. Мы несколько дней из леса не выходили, боялись немца, а потом собрались и пошли.

Пришли мы в деревню, а немец там больницу устроил. Все целые дома занял и ете пускает в них нас, а от моего дома половина осталась, а половину бомбой разметало: прямо нехристь в мой дом попал…

Потом пленных (немцев. — А. Г.) много гнали по нашей деревне, и у нас которые стояли — этих тоже, — с черепами. Я спросила у начальника: «Кто, — говорю, — это такие, родимый?» А он говорит: «Это, бабушка, эсэс». — «А что ж, — говорю, — такое, эсэс-то это такое?» — «А это, — говорит, — бабушка, по-нашему — сукин сын!»

Мне эти слова так и врезались в память. Ведь правду сказал, правду!

26. Пять луковиц

Эвакуированы мы были тут, не так далеко от Мологино. Сидим мы с детьми… клеверу наносили в комнату и спим на полу. Вдруг немец входит… Просит у меня лук: «Во (показывает пять пальцев руки) — пять цибулин». По-нашему лук, а он — цибули… Дескать, иди в дом — что рядом стоит, в этом доме есть лук.

А принес барана на стол, тут и рассекает на столе.

…Сходила, и дала мне соседка две луковицы. Я принесла, а он: «Де-де-де-де! А! Ты-ты-ты! — и за револьвер. — Ты-ты-ты! Убью!»

А дети пригорюнились в углу, видят, что беда. Понимали. «Господи, — я тогда думаю. — Убьет. Зачем две принесла». — «Во! — Показывает пять пальцев. — Неси. А то, — говорит, — убью. И ту (соседку. — А. Г.) убью!»

Я пошла к ней: «Я теперь от тебя не уйду. Ему дорог лук, а мы ему не дороги. И он теперь еще злей стал на нас. Убьет за этот лук. У меня детей много… мне детей жалко». Она дала мне еще три. А третья попала луковинка заморожена… Ну, приношу. Чистит, успокоился. Как до этой луковины дошло, до гнилой, посчитал за насмешку. Вот как бросит ее на пол… И — скомандовал мне идти. Выхватил револьвер сзаду и к-а-а-к дал мне по пятке сапогом… Значит, у меня ноги подломились. Так, я думаю, под расстрел ведут человека, он ничего не видит. Так я ни-че-го не видела перед собою…

Есть счастье, нет ли на свете. Ну вот — есть. Идет офицер немецкий. Он скомандовал: «Назад…» Может, и у них есть правда.

27. От бомбы

Ой, детушки, сколько горя-то нам оставила война! Сколько времечко потом мы о ней помнили! Уж после войны это дело-то было.

Пошли мы раз за ягодами. А с нами была такая красивая девушка, уж просватана была.

Тогда в моду входили беретики белые. Наденем их так на бочок — любо поглядеть, лихонько! На этой девушке и был такой беретик.

Вот вошли мы в лес, а ягод видимо-невидимо! А вокруг болота, мох высокий-высокий! С бабами она идти не захотела, а подружки с собой не было. И пошла она одна в сторону. Говорит: «Много, бабы, будет ягод — крикну».

Ну, обед уже прошел, а девушки нашей нет и нет. Волноваться мы начали. Пошли искать, а как же! Кричали-кричали — нет никого. Думаем, ну, скоро домой пойдем, там и покличем. А домой собираемся — опять нет. Думаем, пойдем в деревню, созовем народ, вместе искать пойдем.

Пошли всей деревней искать. Подошли к тому месту, где мы с ней разошлись. Видим, вдали — беленький беретик. Она, видно, милая, и крикнуть не успела. Провалилась в ямину. Это была воронка от бомбы. Эти воронки заполнялись мохом с водой. Их и не видно совсем. А сколько таких случаев-то было!

28. „Лапотный телефон“

До войны я училась в Дорогобуже вместе с Верой Семешкиной. Когда пришли немцы, Вера уехала домой в деревню Шаломино. Там она собирала девушек, сочиняла новые частушки о немцах. Об этом узнал начальник гестапо капитан Бишлер. Славную комсомолку схватили и бросили в «черную машину». Палач Бишлер расстрелял Веру.

Мы поклялись отомстить за смерть нашей подруги. В каждой деревне девушки тайком собирались и пели песни, сочиняли новые. Мы наряжались старухами, ходили в соседние деревни и так передавали новые частушки своим подругам. Это называлось у нас лапотным телефоном.

29. Все равно сбежала

Стояли немцы в доме Марии, начальник, что ли, какой, не знаю. И куда-то послал он своего адъютанта. Стал к ней как-то подходить, как к женщине, приставать то есть. А она сказала ему так, что погоди, вымоюсь и ноги помою, вот тогда. Моется, а сама дрожит вся. Потом входит в избу — видит, он пишет, согнувшись. Взяла она топор, двумя руками схватила да как ахнула ему по плечу да в голову.

И сразу тут такой сполох сделали! Думали, что партизаны пришли. Вызвали всех мужчин. А партизаны, и правда, подходили по большаку. А она-то все равно сбежала.

30. Жалостно было смотреть

Вошли красноармейцы в деревню, и вели они под руку раненого бойца. Женщина у хаты стояла — увидела, вбежала в хату и вышла с кувшином молока и лепешками навстречу.

А тут строчат, мины летят, одна мина — возле женщины, и ранило ее в бок. Она упала, умирает, а руки протягивает вперед, навстречу раненому. Так и умерла. Жалостно было смотреть.

31. Это счастье — видеть нашу военную форму

Насколько тяжело было жить в оккупации! Так хотелось видеть своих! Когда летит самолет, увидишь эту красную звездочку, до того щемит сердце, что со слезами провожаешь этот самолет! Или неоднократно ходили в лес: просто старались увидеть наши части, хоть и разбитые, увидеть военных своих и военную форму свою. Уж настолько мы были отравлены, живши в оккупации, глядя