Шрифт:
Закладка:
Чтобы помочь моей захлебнувшейся фронтальной атаке, ген. Брусилов приказал ген. Зайончковскому атаковать Луцк с севера. Тут необходимо сделать отступление совсем не боевого свойства, дабы пояснить дальнейший ход событий.
По особенностям своего характера Зайончковский внес элемент прямо анекдотический в суровую и эпическую боевую атмосферу. Получив распоряжение Брусилова, он отдал по своему корпусу многоречивый приказ, в котором говорилось, что Железная дивизия не смогла взять Луцк и эта почетная и трудная задача возлагается на него… Припоминал праздник Рождества Богородицы, приходящийся на 21 сент. Приглашал войска «порадовать матушку царицу» и в заключение восклицал: «Бутылка откупорена! Что придется нам пить из нее – вино или яд, – покажет завтрашний день».
Подобная «беллетристика» совсем не свойственна нашему воинскому обиходу, – впрочем, я узнал об этом приказе только по окончании операции.
Но «пить вина» на «завтрашний день» Зайончковскому не пришлось. Наступление его не подвинулось вперед, и он потребовал у штаба армии передать ему на усиление один из моих полков, что и было сделано. Я остался с тремя. Кроме того, в ночь на 23 сентября получаю приказ из армии: ввиду того, что Зайончковскому доставляет большие затруднения сильный артиллерийский огонь противника, мне по его просьбе приказано вести стрельбу всеми моими батареями в течение ночи, «чтобы отвлечь на себя неприятельский огонь».
Стрелять в течение всей ночи, когда у нас каждый снаряд на учете! Но приказ я исполнил. Вероятно, понять мои чувства может только тот, кто был на войне и попадал в такое положение… Австрийцы мне не отвечали. С их стороны раздалось только три выстрела, причем одна граната попала в камин штабной хаты. По воле судьбы она не разорвалась.
Эта нелепая стрельба обнаружила врагу расположение наших скрытых батарей, и к утру положение моей дивизии должно было стать трагичным. Я вызвал к телефону своих трех командиров полков и, очертив им обстановку, сказал:
– Наше положение пиковое. Ничего нам не остается, как атаковать.
Все три командира согласились со мной.
Я тут же отдал приказ дивизии: атаковать Луцк с рассветом.
Брусилов потом писал об этом эпизоде так: «Деникин, не отговариваясь никакими трудностями, бросился на Луцк одним махом, взял его, во время боя въехал сам на автомобиле в город и оттуда прислал мне телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк».
Вслед за сим Зайончковский донес о взятии им Луцка. Но на его телеграмме Брусилов сделал шутливую пометку: «…и взял там в плен генерала Деникина…»
За первое взятие Луцка[31] я был произведен в генерал-лейтенанты. Требование Зайончковского о награждении его Георгиевским крестом не прошло…
В составе 8-й армии сформирован был новый, 40-й корпус, в который вошли моя дивизия и отличная 2-я стр. дивизия во главе с достойным начальником ген. Белозором. Про этот корпус ген. Брусилов выразился так: «По составу своих войск этот корпус был одним из лучших во всей русской армии».
На схеме австрийского официального описания войны впоследствии я увидел по крайней мере 15 полков, действовавших против моего фронта, не считая всяких сборных команд. Постепенно сжималось австро-германское кольцо вокруг прорвавшихся дивизий. Полк. Марков, занимавший выдвинутое положение у Яблонки, по телефону докладывал мне:
– Очень оригинальное положение. Веду бой на все четыре стороны. Так трудно, что даже весело!
Теперь, с некоторой уже «исторической перспективы» взирая на эти далекие события, испытываю все то же чувство глубокого умиления и гордости перед неугасимым воинским духом, доблестью и самоотверженным патриотизмом моих соратников по Железной дивизии.
Не только Маркову, но и всей дивизии в течение двух суток (21 и 29 окт.) пришлось драться фронтом на все четыре стороны. И не только паники – ни малейшего падения духом, ни малейшего колебания не было в рядах моих славных стрелков…
Очерки Русской Смуты
Печатается в сокращении
Белое движение и борьба Добровольческой армии
Май – октябрь 1918 года
Конституция Добровольческой власти. Внутренний кризис армии: ориентации и лозунги
В станицах Мечетинской и Егорлыкской жила Добровольческая армия – на «чужой» территории, представляя своеобразный бытовой и военный организм, пользовавшийся полным государственным иммунитетом. С первого же дня моего командования, без каких-либо переговоров, без приказов, просто по инерции утвердилась та неписаная конституция Добровольческой армии, которой до известной степени разграничивался ранее круг ведения генералов Алексеева и Корнилова. Ген. Алексеев сохранил за собою общее политическое руководство, внешние сношения и финансы, я – верховное управление армией и командование. За все время нашего совместного руководства этот порядок не только не нарушался фактически, но между нами не было ни разу разговора о пределах компетенции нашей власти. Этим обстоятельством определяется всецело характер наших взаимоотношений и мера взаимного доверия, допускавшая такой своеобразный дуализм.
Щепетильность в этом отношении ген. Алексеева была удивительна – даже во внешних проявлениях. Помню, в мае, в Егорлыкской, куда мы приехали оба беседовать с войсками, состоялся смотр гарнизону. Несмотря на все мои просьбы, он не согласился принять парад, предоставив это мне и утверждая, что «власть и авторитет командующего не должны ничем умаляться». Я чувствовал себя не раз очень смущенным перед строем войск, когда старый и всеми уважаемый вождь ехал за мной. Кажется, один только раз, после взятия Екатеринодара, я убедил его принять парад дивизии Покровского, сказав, что я уже смотрел ее. В то же время на всех заседаниях, конференциях, совещаниях по вопросам государственным, на всех общественных торжествах первое место бесспорно и неотъемлемо принадлежало Михаилу Васильевичу.
В начале июня, перед выступлением моим в поход, ген. Алексеев переехал из Мечетинской в Новочеркасск и попал сразу в водоворот политической жизни Юга. Его присутствие там требовалось в интересах армии. Работая с утра до вечера, он вел сношения с союзниками, с политическими партиями и финансовыми кругами, налаживал, насколько мог, отношения с
