— всполошилась женщина, увидев ее лицо. — Ты что, всерьез его приняла, что ли? Да это шалопай, каких свет не видывал! Я его держу при себе потому, что в моем возрасте выбирать не приходится. Ты-то еще найдешь, плюнь, не убивайся. Куришь?

— Курю, — пролепетала Томка.

— На вот, закури, приди в себя. Плюнь. Хочешь, кофейку сварю. Кофеек есть?

— Там в баночке, на полке, — машинально отозвалась Томка.

По лицу у нее текли потоки слез. Она чувствовала, что умирает.

— Тьфу ты, — участливо произнесла женщина, — ты и правда думала, что он серьезный человек?

— Правда, — прошептала Томка.

— Он сказал тебе, что эта квартира его?

— Нет, одного кинорежиссера, который уехал в Мексику.

— Далеко же он меня послал, хоть я и не кинорежиссер, а всего лишь мастер в меховом ателье. В Мексике сроду не была, зато только сейчас из Болгарии, ездила делиться опытом. Ну а ты кто?

— Жена, — проронила Томка.

— Чья, тоже кинорежиссера?

Томка только рукой махнула.

— На Павла можно польститься только на необитаемом острове такой молодой, как ты, — уверенно продолжала женщина. — Видать, хреновый у тебя муж, что ты от него к такому, как этот тип, сбежала. Ну да что теперь говорить. Не оставаться же тебе тут, верно?

— Верно, — согласилась Томка. — Я только вещи соберу.

— Машинка твоя?

— Да.

— Шьешь?

— Да.

— Костюмчик мне не пошьешь? Японская замша в шкафу залежалась. Я бы тебе хорошо заплатила.

Томка, не отвечая, кидала свои вещи в чемодан, запирала машинку. Женщина помогла ей спуститься вниз и стояла рядом, кутаясь в пуховый платок, пока Томка ловила такси.

Уже сидя в машине, Томка спросила ее:

— Еще одно скажите... Он что, нигде не учился?

— Что ты! — засмеялась женщина. — Где б такого лодыря держали? Он, кроме ля-ля, ничего не умеет. Я собираюсь его прибрать к рукам, своему делу обучить, глядишь, человеком станет, так-то он ничего, мягкий... А ты, дорогая подруга, его не вытянешь. Ему такая двужильная да умная, как я, нужна. Ну, бывай здорова.

— Прощайте, — молвила Томка.

В тумане, в мелком рассеянном дожде, никак не переходящем в снег, проплывал мимо Томки город, который она надеялась покорить. «Если это не смерть, то что такое смерть?» — спросила она себя и еще крепче прижала к себе «Веритас», стоявший у нее на коленях, как единственную реальность, оставшуюся в этой фантасмагорической жизни. За окном бежали машины и люди, казалось, те и другие бегут как безумцы, как дождь по асфальту, без всякой цели, лишь бы бежать. Машины тормозили у светофора, люди у табачных киосков, и те и другие были окутаны туманом, и даже окна домов светили еле-еле, как огни затонувшего судна. Рядом с Томкой вот уже несколько минут ползла машина с куклой и гвоздиками на капоте, совсем мокрыми от дождя. Сквозь заплаканные стекла машины Томка видела невесту: невеста смотрела на нее, и в лице ее не было радости. «Беременная, наверное», — рассеянно подумала Томка и слабо шевельнула невесте рукой. Вывернули на Казанский. «Тотоша, сынок», — шептала Томка, но на душе у нее было пусто, хотя внутри, бог знает на какой глубине, стучало сердце, как часы на руке утопленника. Томка вышла на стоянке такси Казанского вокзала и, взвалив на плечи чемодан, придерживая его одной рукой, поволокла машинку в здание вокзала.

В огромном аквариуме здания бродили, сонно ворочались люди, сонно курили в курилках, сонно читали «Неделю». Горе, которое постигло Томку, все еще стояло где-то рядом, все выискивало лазейку в ее душе, у входа в которую висел густой туман, туман, клубы тяжелой пыли, оседающей после обвала, горе еще не могло войти в нее, потому что, казалось Томке, было гораздо больше и тяжелее ее легкомысленного существа; страдание, обрушившись на нее извне, как и все на свете, должно было еще зародиться, выноситься, а уже потом выйти на свет — слезами ли, чем еще... Двух часов не прошло, а потеряно все, что копилось годами. Есть ведь в жизни минута, которая обрушивается на голову, как удар секиры, и отсекает одну жизнь от другой, а жизнь тем не менее длится, идет, едет, летит на самолете, мчится в ракете, устремляется в завтрашний день. Что же делать-то? Так много людей на вокзале, и ни у кого нет такой беды. Так много людей, что если по капле разложить эту тяжесть на всех, то у каждого немного испортится настроение, не более того. Но нет, вся тяжесть ей одной.

А за дымными стеклами аквариума, за спиной разъезжающегося по домам человечества, за крепкой надежной людской стеной как ни в чем не бывало спокойно спит Москва, разлеглась на холмах и долинах, гасит один за другим свои огни, смыкает свои множественные очи. Бессонное око электропоезда уставилось в темноту земли, летит поезд с людьми на родину как стрела, уже брезжит свет из тех бутонов, которые завтра станут цветами и будут встречать вас у десятого вагона, нумерация с головы состава. Уже брезжит заря на Сахалине, над Командорскими островами встает сильное солнце и гора за горой, река за рекой облетает всю землю. Уже немало лет прожила Томка, но такого мрачного, такого чужого и холодного дня еще не было в ее жизни.

— Далеко, красавица, едешь?

— Я не еду, а, как видите, сижу, — отчеканила злобно Томка.

Солдат постоял над ней с неуверенной ухмылкой. Не знал, бедняга, что сказать дальше, нет, не покоритель сердец, отнюдь. Долго, наверно, смотрел на нее, приготовляясь к решительному шагу, выбирал интонацию не слишком развязную, но и решительную, искал фразу пооригинальнее, чтоб подойти и не быть отвергнутым. Волосы еще не отросли, должно быть, первогодок, должно быть, едет на побывку, подошел к ней, как к человеку, быть может, а не за флиртом, скучно же на вокзале среди спящих, а ему не спится, потому что впереди брезжит дом родной, вот и выбрал нескучное Томкино лицо. Теперь стоит, потерянно усмехается, в руке — чемоданчик, надеялся присоседить его к Томкиной машинке, а она вон как отбрила его и отказала чемоданчику в крохотном местечке. В другое бы время подружились.

— Ну сиди, сиди, — не нашелся что бы еще сказать солдатик и потопал себе.

Томке хотелось извиниться, но она тут же одернула себя. А меня-то кто пожалеет? Кто поможет?