досаду, — меня уже обыскивали сегодня на Ветеранов. Я еду с работы. У меня только инструмент.

— Кто обыскивал? — спросил он.

— Такой смуглый, черноволосый м... — я чуть не сказал «мент» или даже «мусор», возможно, это было бы тактической ошибкой. Никогда не думал, как они называют друг друга сами.

Он остановился. Я чуть расстегнул замок сумки:

— Вот, там инструмент. Я с работы еду.

Мы смотрели друг на друга с белобрысым ментом. Мы разговаривали глазами, и я выкидывал в полотно беззвучной реальности сверхскоростной монолог.

Знаешь, почему я не взял документы сегодня? Ты еще молодой, и хоть ты мент, но тебе нужно это понять. Знаешь, почему я так и не вытащил эти субботние трусы из штанины? Думаешь, мне это сложно? И если тебе не дано понять, я все равно скажу, почему. Потому что я работаю, месяц за месяцем я работаю и вроде бы что-то зарабатываю, раздаю старые долги, живу какое-то время в Санкт-Петербурге. Но я даже не вижу этого города. Я вижу метро, тебя, вижу путь на работу и с работы, душ и завтрак. Романы, которые со мной случились, как будто мне приснились. Друзья, с которыми я раньше жаждал быть вместе, тоже стали воспоминаниями о далеком сне. Я слишком одинок, и сегодня понедельник. А это еще пять рабочих дней на неделе, точно таких же дурацких дней. Конечно, все квартиры разные, и все люди разные, и все заказы разные. Но вся их разность только доказывает, какие они все одинаковые, и я одинок. Хочу путешествовать, да я хочу путешествий, но не из города в город, чтобы работать, а из страны в страну, чтобы отдыхать. Да что я тебе объясняю? Давай, забери меня, закрой в тюрьму, что это такое, я подозрительный тип, сто процентов преступник, с субботними трусами в штанине и без паспорта, наверняка полная сумка взрывчатки. Зачем-то сочинил, что я иду с работы и несу инструмент, а на деле просто хочу взорвать наше, близкое к идеальному, общество. Мне место за решеткой или в гробу!

— Ладно, иди, — сказал белобрысый мент.

Я моргнул и как-то неуверенно стал разворачиваться.

— Иди давай, — повторил он властно и благостно.

Он был младше меня и вот обратился на «ты», это фамильярное похлопывание, эта излишняя близость.

Но может, он уловил хотя бы часть моего внутреннего монолога, и тогда у нас с ним наступило полное «ты», взаимопонимание и дружба. И сейчас он скинет свою идиотскую фуражку, запульнет вдаль металлодетектор и в эту же секунду начнет жить. 

Ни океанов, ни морей 

Из университета я вернулся только вечером, но пошел не домой, а сразу, с автобуса, к Мише. Он накормил меня тушеной картошкой с мясом, и мы засели в его машине за домом. Конечно, это была не его собственная машина — а его отца. Миша еще был несовершеннолетний, как и я, и машина ему не полагалась. Но он свободно брал ключи и ездил по Металлплощадке. Вот уютный сентябрьский вечер, у меня с собой пакет, в котором две тетрадки с уродскими рисунками вместо лекций, а у Миши полный карман пластилина. Но я это пока не просек.

Но вот вышли мы из подъезда, сели в машину, отъехали за дом, и тогда он мне показал. Важно достал из кармана пакетик, наполненный граммульками, и потряс перед самым моим носом, сукин кот. Пока я объедал его, наворачивал картофан, запивая чаем, он, наверное, грел этот момент за пазухой, как родное дитя.

— Откуда? — просто спросил я. Может, он думал, что я тут же начну полировать ему шляпу, но промахнулся. Я, конечно, немного обрадовался, но, в общем, остался ровным. Из тех немногих способов вмазаться, которые я пробовал, синька пока была несомненным лидером. План для меня был как семечки.

— От людей, — сказал важно Миша.

Он достал банку спрайта, мы ее тут же распили. Миша деловито примял алюминий, делая ровную площадочку, проколол дырочки, попробовал, как дышится, отломил порцию для меня. Я тут же поджег башика, дунул и задержал дым. Миша сделал для себя.

— И что? — тупо спросил я, когда выдохнул. — Мы вдуем все это палево?

Миша посмотрел на меня как на дегенерата. Он любил слово «дегенерат», и иногда по взгляду я догадывался, что Миша про себя его произносит.

— Лицо треснет, — сказал он.

Мы хапнули еще по разочку, и Миша объяснил:

— Я взял на реализацию. Попробую раз, если получится, возьму больше.

Я всегда скептически относился ко всем его преступным начинаниям. Взять хоть случай, как в десятом классе Миша где-то откопал пугач — дико похожий на настоящий пистолет. И мы — с его, естественно, подачи — пытались устроить легкий шмон у аграрного техникума. Поменялись куртками для конспирации, господи, я как филипок в Мишином XL, он как гомик в моем M. Стыдно вспомнить, мы мялись как две девочки, пытаясь на глаз выпалить лохов. Но отменять аферу было еще постыднее. Первый же «лох» оказался таким прошаренным, так кумарил по фене, что я бы не удивился, если мы по итогу свои штаны отдали бы ему. Но гопничек нормально все раскидал, потом скинулись, выпили бутылку портвейна, посмеялись (лично я — натянуто) и разошлись.

А пугач потом Миша потерял. Я ему раз пятьсот повторил тогда свою любимую пословицу:

— Доверь дураку стеклянный хуй — и хуй разобьет, и жопу порежет.

Но этими дураками, в общем-то, были мы оба.

Ладно, скоро появился первый клиент. Это был один из местных опасных парней, которым в среднем по двадцать, я их остерегался, не очень с ними общался; они не такие как мы. Наглее, отмороженнее. Я думал, что они немного тверже, может, потому что у них было больше — они успели побывать октябрятами, перестройку застали чуть более взрослыми детьми, а в середине девяностых уже были подростками и мотали на ус. Для нас, детей восемьдесят пятого года, середина девяностых это лишь воспоминание об унылой нищете.

Он поздоровался с нами, засмеялся этим особым смехом хриплой гиены — фокус всех гопников мира, — смехом, от которого у меня очко сжимается, и спросил:

— Миш, есть че?

Миша достал для него кубик, завернутый в фольгу, и получил сторублевку. Мы еще пыхнули, потом был еще клиент, а потом были еще двое, и я впервые поверил в Мишу. Что у