ведь нет, мясо как мясо. Бывало, убьешь зайца, домой принесешь, а запах от него — бери и выбрасывай. Ан нет, не выбрасывал. Выпотрошишь, шкуру сдерешь, промоешь как следует и ешь себе на здоровье. Не хуже другой еда, а по правде сказать, так и вкуснее. Проткнешь его вертелом, покрутишь над огнем, и как пойдет аромат, а жирок как закапает да зашипит — ну и ну, скажу я вам!

Хосро обвел взглядом палату, покачал головой и вышел.

— Ты как в воду смотрел, Кучулориа, — сказал Квишиладзе, — я как раз об этом думал. Помню, нашел я в горах убитую куропатку. Дня три уж прошло, не меньше…

— Вы понимаете, что голод толкнул нас на этот, разговор, — прервал их Варамиа. — Нельзя, когда голодаешь, говорить про еду, от этого еще хуже будет. Только дразните себя понапрасну. Бог милостив, все образуется.

— Чтобы я больше не слышал про пищу ни слова! — приказал Чониа.

И все замолчали.

— А-у-у-у! Пропал народ, — Замтарадзе повернулся ко мне и зашептал: — Вот вам деньги, молодой человек. Передавать деньги им из рук в руки — не дело, пойдут благодарить, Отиа поймет, откуда у них еда взялась, и конец нашей с ним дружбе. Не откажите в любезности, отдайте эти деньги Хосро, пусть купит в Поти еды и раздаст им от имени Мурмана.

И двух часов не прошло, как Хосро от имени дяди Мурмана втащил в палату порядком муки и фунтов шесть-семь сулугуни.

Все замерли, и только Варамиа, спохватившись, стал благодарить дядю Хосро, который уже выходил из палаты.

К тому времени Туташхиа уже вернулся в комнату и перелистывал «Витязя в тигровой шкуре», видно, отыскивая любимые места, но весь он, как и Замтарадзе, был в большой палате.

У наших соседей еще долго молчали и вдруг — как взорвалось. Чониа схватил котел, притащил воды, раздул огонь в печке, развязал мешок, попробовал муку на язык — не прокисла ли… Остальные на все голоса давай хвалить дядю Мурмана! Квишиладзе завел, как там-то и там-то и такой-то и такой-то человек сделал такое-то и такое-то доброе дело. Кучулориа давай спорить, что, дескать, быть того не может, чтобы человек тот был добрее и щедрее нашего доктора. Палату как вихрем подняло. Пока варили гоми и приступали к еде, языки не останавливались ни на минуту, галдели — хоть святых выноси. В тот день Чониа еще раз сварил гоми и накормил всех. Уже было за полночь, когда Кучулориа высказался в том духе, а не сварить ли нам еще разок. Все согласились и опять — гвалт и нескончаемый лязг печной дверцы.

Галдели чуть не до рассвета, сон отбили начисто, и в каком часу проснулся я на следующий день, теперь и не вспомню. Часов одиннадцать было, а может, и больше, но в комнате опять стоял пресный запах гоми и палата шумела не стихая. Даты Туташхиа не было. Замтарадзе улыбнулся мне и сказал:

— Долго вы сегодня спали. — И добавил чуть тише. — С утра уже второй раз варят. Пока глаз сыт не будет, желудка не набьешь. Это голод.

— Чужое добро, ну и жрут в три горла, жалко им, что ли, — ответил я.

Хосро принес завтрак для Замтарадзе и Туташхиа. Замтарадзе был бодр и оживлен, легко приподнялся и заглянул в миски.

— Как приказал Отиа, — сказал Хосро. — Гоми и сулугуни. Велел ничего больше не подавать.

Замтарадзе взглянул на меня, потом на Хосро:

— А не пронюхал ли Отиа… что я вам деньги дал. Никто не мог ему сказать?

— Нет, вроде ничего не говорил, — ответил Хосро.

— Откуда ему узнать? — добавил я.

Замтарадзе немного успокоился, лег на спину и стал ждать товарища. Пришел Туташхиа, и они приступили к завтраку.

— Что-то не припомню, Отиа-батоно, чтобы ты постился?

— Что будет к месту, то и будем есть, сколько впрок пойдет, столько и возьмем, — сказал Туташхиа.

В следующие пять дней ничего примечательного не случилось. У Замтарадзе спала опухоль на ноге, трещина, видно, заживала. Он смело взялся за костыли. У Даты Туташхиа боли тоже прошли, он двигал рукой почти свободно. Все, что принес Хосро, больные съели до последней крошки. Замтарадзе пришлось опять раскошелиться. Про конину и дичь с запашком никто уже не вспоминал. Ели, когда хотели и сколько желудок мог вместить. И очень уж подозрительно молчали. Разговаривали редко, и росло в большой палате странное напряжение.

Как-то утром болтали мы с Замтарадзе — он расспрашивал меня про грузинские племена, обитающие в Турции. Туташхиа, как всегда, был во дворе. В большой палате собирались завтракать.

— Чониа, а Чониа! — послышался голос Квишиладзе. — Вот уж с неделю приглядываюсь я к тебе, и знаешь… Смотрю все, смотрю и… ты, конечно, дели гоми и сыр, но уже не забывай, пожалуйста, что всем поровну должно достаться!

Чониа, подававший в эту минуту гоми Кучулориа, замер, и миска повисла в воздухе.

— Вот смотри, опять, опять, — зашептал Замтарадзе. — Едят все одно и то же, а глаза голодные, ему и кажется, что в его миску меньше попало.

— Вы поглядите на него, — заорал в эту минуту Чониа. — Выходит, я тебе меньше кладу, а себе больше — ты это хочешь сказать?

— Что ты себе кладешь больше, да еще корку всегда забираешь, это ладно: раз ты у котла, тебе и положено, а вот что Кучулориа даешь больше, чем мне и Варамиа, — это не порядок. Чтобы этого больше не было! — сказал Квишиладзе.

— Что ты, что ты, он дает мне никак не меньше, чем другим. Что ты выдумываешь? — залопотал Варамиа, испугавшись, что вспыхнет ссора.

— Не пойдет Чониа на такое, — вступился Кучулориа. — Да и глядеть положено в свою миску, а не в соседскую.

— Не нравится, как я делю? Вот тебе мука и сыр, а вон огонь, и вари себе сам. Я на тебя больше не варю, баста!

— Ну, не ссорьтесь, пожалуйста, не надо, — попытался унять их Варамиа, — были б мы голодные, и то надо бы удержаться, а тут сыты по горло, и зачем нам поедом друг дружку есть. Мне и половины моей доли хватит, и так через силу ем. Возьмите у меня, вам и будет в самый раз.

— Не варю я для Квишиладзе, и точка, — упорствовал Чониа.

— Ни мне, ни Кучулориа готовку не одолеть. Что же теперь голодать Квишиладзе?

— Не знаю я ничего!..

В палату вошел Туташхиа, и разговор оборвался.

— Нажрались, из горла прет, теперь друг за друга взялись, — прошептал Замтарадзе. — Пресытились!

Туташхиа был явно взволнован. Ему не сиделось