губы и слушая бесконечные вопли об абдалах, абидах. Ему, конечно, льстило, что великий мюршид открыл в его дочери Шагаретт осчастливленную духом божьим святую провидицу и насиба, то есть духовную свою помощницу. Но он ненавидел великого мюршида. Грудь его распирали месть и ненависть. Он подозревал, что великий мюршид ингризский клеврет и выкормыш, раз он околачивается так часто в Баге Багу, куда столь же часто наведывается к Али Алескеру, якобы для охоты, консул Хамбер.

Вождь джемшидов не знал, что связывает великого мюршида с проклятым Хамбером, но отлично помнил, что глава джемшидского племени Ялангтуш Хан, в результате интриги британских офицеров в 1885 году, после боя у Ташкепри был схвачен и казнен. Сам вождь — старый Джемшид — провел годы детства в тюрьме, куда бросили семью мученика Ялангтуш Хана, который приходился родным дедом вождю джемшидов. Конечно, мешхедский мюршид Абдул-ар-Раззак, как некоторые думают, не ференг — европеец — и не ингриз, но он путается с англичанами, и приходится его всячески задабривать. Не слишком нравилось вождю, что мюршид «обхаживает» Шагаретт, — как-никак она свободнорожденная дочь вождя и благородная джемшидка, но у вождя было много жен и они нарожали ему много дочерей, одних дочерей. И пока у Шагаретт не проявился дар провидения, отец даже и не замечал ее. Теперь стройная, взрослая девица, разодетая в яркие одежды — затейливо расшитую шелком белоснежную сорочку, отороченную широкой каймой, и в ярком дорогом халате, разрезанные рукава которого были изукрашены древним царским орнаментом, в золотой тюбетейке на копне пламенно-рыжих волос, да еще обрамленных великолепными хиндустанскими шарфами, почтительно подносила господину мюршиду угощения и шербеты. Вождь джемшидов нетерпеливо ерзал на своей ватной подстилке. Он мысленно подсчитывал стоимость звеневшего на Шагаретт широкого роскошного нагрудника из ожерелий, составленных, по меньшей мере, из тысячи серебряных рупий. А кольца с рубинами и сердоликами на тонких пальцах! А двойные браслеты исфаганской работы, обременявшие нешуточной тяжестью запястья точеных белых рук!

Невольно вождь любовался Шагаретт. Какой цветок вырос в бурьяновых зарослях степной колючки под сенью его ялангтушского шатра! Достойная дочь Джемшида! Такая достойна стать невестой такого же великого вождя или… царя… И вождь сердился еще больше. Он справедливо полагал, что мюршиду не столько нужна пророчица-насиб, сколько ее джемшидские богатства, причитающиеся по законам джемшидского племени в виде приданого. Но приходилось терпеть. Ссориться с великим мюршидом мог только безумец. Вождь Джемшид, увы, продавал дочь и поощрял господина Абдул-ар-Раззака, приказывая закармливать его и лапшой по-джемшидски, и похлебкой из тертого сыра, и праздничной шурпой с нежной бараниной, и пловом по-персидски, с фазаном и мясом бадхызского кулана, запеченного целиком в яме с раскаленными камнями.

Он сжимал кулаки, страшно скрипел по ночам зубами, пугая своих жен до припадка, с наслаждением смакуя один и тот же сон: в яму, пылающую жаром и огнем, медленно на дымящихся веревках спускают корчащихся мюршида и Хамбера. И так приятны, безумно приятны искаженные болью их лица, багровые от отсветов раскаленных докрасна камней. Он призывал утром жену — одну из бесчисленных жен, — изможденную, чахлую мать Шагаретт, долго разглядывал ее, удивляясь, как такая тщедушная, похожая на бесплотного бледного духа, женщина-северянка — она была откуда-то с Урала — могла удостоиться его страсти и родить ему такую красавицу, место которой на ложе шаха, а уж никак не этого мозгляка и юродивого — мюршида Абдулы… великого своими хитростями и кляузами, с опухшей конопатой физиономией и рачьими глазами.

«Гляди в двадцать глаз, женщина, — ворчал Джемшид, — не посмотрю, что она родная дочь. В степи камней много. Каменную бурю сделаем, если что… Я первый брошу камень».

Он был потрясен не выражением лица несчастной женщины, пронизанной ужасом, а словами, которые она осмелилась произнести: «Она пророчица! Камень, брошенный в нее тобой, святотатцем, вернется на твою голову».

«Вот времена, — думал вождь, — оказывается, я святотатец. Вот до чего дело дошло».

Вконец расстроенный, он обматывал щиколотки ног вышитым шелком «по-пич»-обмотками, натягивал на себя черную вышитую безрукавку, ласково гладил винтовку и, вскочив на кровного текинского скакуна, отправлялся в степь. Охотой на быстроходных куланов он надеялся развеять черные мысли: когда коршун складывает крылья, даже и обтрепанная ворона клюет его. Он и не старался скрыть своего снисходительного презрения к господину мюршиду, вынужден терпеть его присутствие в становище, смотреть на его шашни в своем чаппари — узорчатом из тонкой шерсти шатре-юрте, видном издали из самых отдаленных концов прекрасных, богатых травами и овцами кочевий. В нем, старом Джемшиде, в вожде джемшидов, не выдохлась еще закваска храбрых и свирепых ялангтушей.

Но и охота его не утешала. Он понимал: шакал куриными косточками не насытится. От вождя ушли радости, и лето обернулось зимой.

Гнал коня вождь, метался по холмам, по степи, по барханам пустыни. На коне он забирался к самым снежным вершинам Сафидкуха, уезжал в Герат и в Мешхед, он объезжал все джемшидские отары, заставлял своего коня истоптать все тропинки среди джемшидских пшеничных полей. Боли сердца своего он так и не мог умерить. Рот, который привык есть, рука, которая привыкла убивать, никогда не успокоятся. Джемшид убивает дочь, опозорившую его имя.

Но вождь вспоминал представшее перед его мысленным взором чистое белое лицо, необыкновенные косы, гипнотический взгляд Шагаретт и восклицал: «Ты плоть от плоти моей, джемшидка. Я не смогу убить тебя!»

И тут же в яростных мыслях добирался до мюршида: «Хоть ты и святой абдал, ты, господин, шершавый, конопатый абдал. Хоть ты и святой, но узнаешь нас, джемшидов. Мертвецы содрогнутся от страха в своих беспросветных жилищах… могилах. Посмей только!»

А Шагаретт снова и снова кидалась за помощью и советом к матери.

«Все равно я ничего не пойму, — говорила та. — Думай сама. Твой мюршид думает за всех нас — женщин. Мудрости его хватит на всех».

Она предпочитала тупо верить. Начинала позевывать, закрывала глаза… Ничто ее не интересовало. Если ей говорили: «А мюршид заберет твою глазастую к себе в постель», — она отвечала: «Захочет — возьмет. Он святой!» Мамаша любила бегать из шатра в шатер и объявлять волю шейха. Шейх нашел в ней помощницу в делах хозяйственных: она принимала для него пожертвования — деньги, носильные вещи, куриные яйца, сушеные лимоны, сахар, чем вызывала слезы у дочери. Обидно, такой мудрый учитель мюршид и такое попрошайничество. Да еще родная мать бегает по становищу и выклянчивает для святого три-четыре кусочка рафинада и щепотку кофе. Ведь мюршид ни в чем не нуждался, Шагаретт даже робко намекнула, что святость его и величие несовместимы с этими