Шрифт:
Закладка:
Сразу поле своей свадьбы за три месяца до начала войны он отправился в Палестину, намереваясь там остаться, но война заставила его вернуться. За несколько лет он довольно неплохо выучил иврит, но в раввинском иврите чувствовал себя неуверенно и потому охотно спрашивал совета у тех, кто его в этом превосходил. Немецкий язык он чувствовал превосходно и решил перевести первую книгу Агнона, рассказ «И кривое станет прямым», опубликованный в Яффо в 1912 году и, вероятно, там и попавший ему в руки, причём перевести он хотел так, чтобы по возможности сохранить интонацию и структуру агноновского иврита. Отрывки из этого перевода, уже опубликованные, меня заинтересовали, и теперь Штраус просил меня прочесть готовый перевод и высказаться о тех местах, которые доставили ему особые трудности. С января по апрель я поддерживал очень тесные дружеские отношения с ним и с Вальтером Беньямином, а то, что меня выгнали из отчего дома, сближало нас ещё больше. Беньямин уехал из Берлина в апреле, после своей свадьбы, и в следующий раз мы встретились годом позже уже в Швейцарии. После его отъезда я познакомился у Штрауса ещё с двумя людьми, привлёкшими меня по совершенно разным причинам. Это были брат Штрауса поэт Людвиг Штраус и Шмуэль Йосеф Агнон.
Людвиг Штраус был немецкий лирик и убеждённый сионист. С Беньямином, своим ровесником, он познакомился в 1912 году и тогда же сблизился с его товарищем Фрицем Хайнле, который через неделю после начала войны покончил жизнь самоубийством. Штраус учился с Хайнле в одном и том же классе Аахенской гимназии, при этом Штраус о нём рассказывал, а Беньямин окружил Хайнле стеной молчания. Штраус весьма интересовался моими отношениями с Беньямином, но скрыл от меня, что уже в 1912–1913 годах вёл с ним дискуссию и имел переписку по поводу сионизма, которая сохранилась по сей день, я же прочёл её лишь спустя шестьдесят лет. Когда мы впервые встретились, он сказал мне, что работает над проектом светской «этики» и предложил ознакомиться с этим проектом и высказать на этот счёт своё мнение. Это была первая из целой серии дискуссий, которые я вёл на протяжении всей жизни с коллегами и друзьями, желающими построить обоснованную атеистическую этику, но ни одна из этих попыток не показалась мне убедительной с философской точки зрения. Хотя наши личные связи с годами ослабли, я продолжал читать его стихи, а когда он приехал на израильскую землю, спасаясь от Гитлера, то очень меня поразил, так как был одним из очень немногих, кто и на иврите нашёл свой собственный поэтический язык и свой стиль. В Германии, в конце Первой мировой войны, он стал одним из соучредителей (вместе с Хаимом Арлозоровым, Исраэлем Райхертом и Георгом Ландауэром) движения «Ха-Поэль ха-Цаир» и его печатного органа, ежемесячной газеты “Die Arbeit”[84], но его путь в стране привёл его в «Ха-шомер ха-Цаир». Между 1917 и 1920 годами мы обменялись несколькими письмами, порой довольно длинными.
Поэт Людвиг Штраус обрабатывает землю. Кибуц Ха-Зореа. 1937
Макс Штраус рассказал мне об Агноне, которого я раньше видел лишь издалека, в читальном зале библиотеки Еврейской общины, но лично не знал[85]. Его книга, которую я с большим интересом прочёл, проверяя немецкий перевод Штрауса, показалась мне необыкновенным литературным событием, и после пяти лет изучения и погружения в иврит я по-прежнему воспринял её с наслаждением. Я с нетерпением ждал встречи с Агноном, которую планировал Штраус. Она состоялась уже после моего переселения в пансион Штрук, и я был ею совершенно очарован. Штраус был одних лет с Агноном, но проявлял по отношению к нему исключительную предупредительность и почтение, как к редчайшему представителю человеческого рода. Вскоре я понял, что для Агнона, человека крайне чувствительного и сложного, это был лучший тип обращения. До моего армейского призыва мы с ним ещё несколько раз увиделись у Макса Штрауса. Между нами возникла взаимная симпатия. Я увидел в нём совершенно неповторимое воплощение еврейской сущности и традиции еврейского народа (хотя в то время он ещё далеко не был ортодоксом), его же привлекала во мне страстная приверженность источникам и та серьёзность, с которой я изучал иврит. Я подробно рассказал об Агноне в своей статье «Агнон в Германии», но и здесь упомяну некоторые подробности.
По своему поведению, да, пожалуй, и по характеру Агнон представлял полную противоположность Залману Рубашову, чья экспансивная манера была ему совершенно чужда. Далёкий от всякой абстракции, он жил в своём воображении и как на письме, так и в речи всегда выражал себя в повествовательных и зримых образах. Любой разговор с ним мгновенно оборачивался чередой рассказов и историй о великих раввинах, хасидах или простых евреях, – историй, которые он передавал с завораживающей интонацией, весьма колоритным и притом абсолютно неправильным немецким языком.
Он чётко различал в себе художника и человека Агнона, придавая этому очень большое значение. Как-то раз я обратился к нему, использовав его “nom de plume”[86]. Он запротестовал: «Моя фамилия Чачкес». В Берлине все так его и называли. Позже, когда мы оба жили в Мюнхене, я спросил у него, почему он не хочет называться Агноном, на что он ответил: да, Агнон – красивое литературное имя (так он назвался по своему первому рассказу на иврите, «Агунот», «Соломенные вдовы»), но разве можно сравнить имя, которое он сам же и придумал и которого нет в святых книгах, с именем Чачкес, фигурирующим, как он готов мне доказать, среди мистических ангельских имён в старинной еврейской книге по ангелологии «Разиэль»? Я предпринял небольшое исследование и обнаружил в печатном издании этой книги, что среди множества комбинаций магических имён присутствует и комбинация “Schaschkes”, из чего и вывел, что сам Агнон не считал свои доводы вполне серьёзными[87].
В первых числах весны 1917 года в Берлине заработал «Клуб иврита», объединивший почти исключительно русских, польских и палестинских евреев. Приходили также трое или четверо немецких евреев, и из сочувствия к ним меня тоже выбрали членом
