Шрифт:
Закладка:
Александр Константинович надеялся, что скоро поправится, и начал, наконец, решительно собираться в дорогу. Он послал письмо, в котором просил приготовить к его возвращению ленинградскую квартиру, и вскоре получил ответ с извещением о том, что в ней уже начали делать ремонт.
Однажды, когда Глазунов был уже в больнице, его снова посетил господин Юрок, недавно приехавший из России, и с воодушевлением рассказывал, что в Москве и Ленинграде готовятся торжественно отметить пятидесятилетний юбилей творческой деятельности композитора. Когда Александр Константинович услышал об этом, то его потускневшие глаза неожиданно засветились, а на побледневшем лице выступил румянец.
Юрок ушел счастливый. Ведь он смог доставить больному такую радость. Но через три часа получил известие о том, что Глазунова не стало.
Это случилось 21 марта 1936 года.
ЭПИЛОГ
Народ, вкусивший раз твой
нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им...
Шло время. Оно, как всегда, подчиняло события своей неумолимой логике. В стремительном рождении нового проверялись и переоценивались старые ценности, отметалось не выдержавшее испытаний, а истинно прекрасное оставалось жить, переходя из поколения в поколение.
В жизни советских людей музыка Глазунова заняла прочное и почетное место.
К ней возвращались снова и снова, как к источнику силы и радости, как к верному другу, помогающему в трудную минуту. А споры ушли в прошлое и были забыты.
Творчество Глазунова стало привлекать внимание исследователей. Несколько статей о нем написал Асафьев. Теперь это были и вдумчивые изыскания, поасафьевски тонкие проникновения в музыку и стиль, вдохновленные глубоким уважением к мастерству и таланту композитора, и лиричнейшее воспоминание о годах юности, воспроизводящее «тихий» и вместе с тем человечнейший облик Александра Константиновича.
Музыка Глазунова неизменно звучала на концертах. Голованов, Полякин и Софроницкий были в числе наиболее ярких пропагандистов его творчества. В театрах с большим успехом шла «Раймонда», ставились и другие балеты композитора.
Светлая, радостная музыка Глазунова жила не только в годы мира. В тяжелые дни Великой Отечественной войны она часто звучала по радио. Одним из исполнителей ее был квартет, носящий имя замечательного русского художника.
Ансамбль был организован в 1919 году, и его члены появлялись всегда там, где были нужнее всего. В годы гражданской войны они выступали в нетопленных гимназиях, в холодных клубах. В антрактах артисты собирались у гигантского самовара, установленного у деревянных подмостков, — обогревать руки. Отправлялись на концерт в старой телеге без рессор, запряженной малорослым конем; на ней ставили старенькое кресло, предназначенное для Глазунова, а у его ног на соломе располагались тогда еще совсем юные музыканты.
В 1925 году они уже совершили первое заграничное турне по Германии и Франции. Отзывы печати были восторженными. «Никогда в жизни мы не слышали такого квартета!»; «Все квартеты Германии могли бы поучиться у этих артистов»; «Исполнение было таково, что очарованный слушатель оставался пригвожденным к своему месту», — отмечали рецензенты необычное поведение публики, которая на других концертах покидала зал задолго до окончания программы.
В тридцатые годы квартет исколесил всю Россию: Дальний Восток, Донбасс, Среднюю Азию, Украину,— неся слушателям радость знакомства с произведениями Бетховена, Чайковского, Танеева, Глазунова.
Концерты с такой трудной и серьезной программой, рассчитанные на совершенно неподготовленную аудиторию, были большой смелостью для того времени. Но музыканты справлялись со своей задачей блестяще, и их выступления всюду проходили с неизменным успехом.
За двадцать лет работы они дали четыре тысячи концертов, не считая шефских и радиовыступлений.
Еще в 1925 году Глазунов писал: «Когда я слышу свои произведения в совершенном исполнении выдающихся артистов и испытываю полное художественное удовлетворение, то мною овладевает чувство какой-то неловкости, выражающееся в том, что мне, как заинтересованному автору, кажется неудобным принимать участие в овациях по адресу исполнителей.
...Я искренне дорожу тем, что такой идеальный в художественном смысле ансамбль носит и будет носить мое имя».
Наступил ноябрь 1942 года. В четырех километрах от финского фронта в заснеженном карельском лесу движется ползком небольшая группа в белых маскировочных халатах. Это певица Нина Коган, артист А. Перельман, музыковед Юлиан Вайнкоп и квартет имени Глазунова: Илья Авсеевич Лукашевский — первая скрипка, Григорий Исаевич Гинзбург — вторая скрипка, Александр Михайлович Рывкин — альт, Давид Яковлевич Могилевский — виолончель. Бойцы прозвали их снайперами советского искусства.
Они ползут, проваливаясь в снег. Ухают разрывы снарядов. Страшно. Каждый переживает это по-своему. Лукашевский старается отвлечь себя воспоминаниями.
Последняя встреча с Глазуновым в Брюсселе была неожиданной. Александр Константинович жил тогда уже за границей. Они ехали в поезде в очередное турне и вдруг ночью в одном из купе увидели Глазунова. Было холодно, и Александр Константинович выглядел утомленным и замерзшим. Воротник его пальто был поднят, и поседевший чуб устало падал на лоб.
— Был в Риме, дирижировал. Музыканты оркестра жаловались, что жизнь очень трудная, денег нет. Я все им и отдал, весь свой гонорар. Теперь приходится ехать снова.
Таким он был всегда. Однажды Илья Авсеевич шел с Александром Константиновичем в консерваторию. Навстречу им — кларнетист Ройтер. Галоши привязаны веревочками, без пальто. В те трудные годы гражданской войны все одевались плохо, но Ройтер выделялся своим ужасным, обтрепанным видом. Александр Константинович сразу же забеспокоился:
— Вы, наверное, замерзли? Почему вы раздеты?
И, доставая деньги и засовывая их в руку Ройтеру, он продолжал:
— Вот возьмите, купите себе пальто.
Можно вспомнить и множество случаев, как он «спасал» на экзаменах студентов.
Однажды приходит к нему секретарь учебной части и говорит:
— Александр Константинович, Мирон Полякин сдает французский язык, и, наверное, будет двойка. — Глазунов бросает все дела.
— Иду.
Он подходит к инспектору и говорит ему шепотом:
— Понимаете, Полякин — это величайший музыкант. Занимается на скрипке по восемь-девять часов в сутки. Надо ему помочь.
— Да, но он хоть как-то французский знает?
— Конечно. Мирон, прочти вот эту строчку и переведи.
Александр Константинович наклоняется, загораживая своей мощной спиной Полякина, и подсказывает ему текст. Мирон получает по-французски четыре.
А когда он что-нибудь рассказывал, то сам первый громко, заразительно смеялся.
— Дирижирую как-то раз шестой симфонией. Слышу, флейтист играет что-то совсем не то. Делаю ему знаки — не помогает. В антракте подхожу к нему, а он говорит:
— Извините, мне показалось, что я играю пятую симфонию.
В воспоминаниях время проходит незаметно, и вот перед ними
