Шрифт:
Закладка:
Лука согласно кивнул, хотя суть игры оставалась туманной.
— Смотри, — продолжал старик, — смежные четыре линии — это дыхание камня. Если рядом встают камни того же цвета, они образуют банду с сильным дыханием. Белый камень, окруженный со всех сторон черными, считается задохнувшимся пленником и снимается с доски, и наоборот. Побеждает тот, чьих камней в конце партии на доске больше. Вот, по сути, и все. Вернее, все остальное проще объяснить уже по ходу игры.
Библиотекарь положил первый камень.
— Так, поскольку первый ход за мной, ты получишь фору в семь очков. Твой ход.
— Эм-м… Так я могу поставить свой камень куда угодно? — на всякий случай уточнил Лука.
— Да, абсолютно на любое свободное пересечение линий. Но затем передвигать его уже нельзя.
Они начали партию, поочередно вынимая камни из бархатного мешочка и выставляя их на игровое поле.
— Главное отличие го от шахмат в том, что здесь нет устойчивых дебютов. Любой шаг быстро приводит к уникальным комбинациям, и то, что поначалу кажется фатальной ошибкой, может стать поворотной точкой, которая обеспечит превосходство. Личность, характер подчас важнее, чем продуманная стратегия. Именно поэтому машинам тяжело разобраться в закономерностях игры. Нет четких правил, алгоритмов. Даже простенькая машина способна обыграть чемпиона мира по шахматам, но даже лучшие симуляторы го с трудом выходили на уровень посредственных игроков. Пока не появились трансформированные модели, которые, по сути, являются имитацией человеческой личности.
Лука ставил камни, не держа в голове никакой стратегии и совершенно не задумываясь о последствиях того или иного хода. Узор на игровом поле напоминал хаотично сложенную мозаику.
— Нет, такой ход против правил, — остановил его руку библиотекарь. — Самоубийства в го запрещены — нельзя поставить камень в точку, где не будет ни одного свободного дыхания.
Первая партия закончилась безоговорочной и быстрой победой старика.
— Может, еще разок? Не хочется лишать тебя шанса отыграться, — в его взгляде искрилось лукавство.
— Почему бы и нет, — пожал плечами Лука, впервые поймав себя на мысли, что старик вовсе не так прост, как кажется на первый взгляд. — А вы уже давно здесь, в замке?
— Давненько. Я бывал тут в детстве. А потом, когда все в жизни пошло наперекосяк, вернулся. Но иногда кажется, что я так никогда и не покидал этих стен.
В это время в дверь тихо поскреблись, и в узкую щелочку заглянула рыжая вихрастая голова.
— Здрасьте! А можно книжку поменять?
— Уже прочитал?
— Ага. А есть продолжение?
— Посмотри вон там, на третьей полке, справа.
Мальчишка прошмыгнул к стеллажу, быстро отыскал нужный томик и, прижимая его к груди, убежал.
— Так и будут тянуться ручейком до самого отбоя. И даже после. Я никогда не запираю двери. Согласись, есть что-то особенное в том, чтобы в наше время читать настоящие, не электронные книги. Перелистывая страницы, пахнущие старой бумагой и типографской краской. Бумажные книги не отслеживают утомление, не напоминают мигающей строкой там, где взгляд отвлекся в задумчивости, не мигают тревожно, если слишком долго валяешься в неудобной позе. Они просто рассказывают истории. Иногда ночные дежурные воспитатели жалуются, что дети нарушают режим. Засиживаются за полночь с фонариком под одеялом, шелестят страницами. Запретный плод всегда сладок и притягателен, поэтому я на месте взрослых запрещал бы только что-то полезное: манную кашу, например.
Лука улыбнулся. У него в груди теплело от странной, необъяснимой уверенности, что они легко поладят с этим чудаковатым стариком. И что-то еще, незнакомое. Ностальгия по месту, где никогда не был. Fernweh — так, кажется, называлась эта выдумка малахольных поэтов романтического толка. Внезапно Лука вспомнил о Йоане, которая, наверное, уже с ума сходит от волнения, и, проклиная себя, попробовал связаться с ней, хмуро постучал пальцем по черному экранчику айдибраса, но тот не откликнулся.
— Не получится, — улыбнулся старик. — Для Эфора, как и для прочих всевидящих глаз, Шварцвальд — белое пятно. Кстати, за то, чтобы стереть его со всех радаров, мне пришлось в свое время выложить даже больше, чем за землю и старые развалины.
— Так замок ваш? — изумленно спросил Лука.
— Ох, нет, что ты, — отмахнулся библиотекарь. — Он слишком огромен, чтобы им владел человек. Он принадлежит фонду, который я основал. Смею надеяться, что я грамотно распорядился остатком денег, так что рентного дохода вполне хватит, чтобы приют существовал и после моей смерти. Финансовая модель просчитана с учетом множества вероятностей: это своего рода вечный двигатель — не слишком оборотистый, но с практически бесконечным запасом износа деталей.
— Раз у вас была такая куча денег, почему вы купили этот старый замок? А не… ну, не знаю… тропический райский остров в океане?
— А ведь знаешь, поначалу я действительно подумывал именно об острове, — рассмеялся старик. — Но потом кто-то словно шепнул мне о Шварцвальде. Я был здесь. В детстве. В то время здесь располагалась клиника. Во всяком случае, так было указано в рекламном проспекте. Я был довольно болезненным ребенком: астма, лишний вес, близорукость — полный набор неудачника, проигравшего в генетической лотерее. Моя мать отказалась вычищать их: в то время технология только появилась, и многие в обществе относились к ней с опаской. Мои ровесники стали последним поколением детей, зачатых не in vitro. Сейчас это кажется дикостью, не так ли? Так вот, детей с серьезными наследственными заболеваниями отправляли в клинику, а спустя некоторое время родственники получали открытку со скорбным известием о кончине в результате внезапного обострения. Или, к примеру, простуды. Это было поистине мрачное и страшное место, но сейчас, больше полувека спустя, я вспоминаю о месяцах, которые провел тут, со светлой грустью и благодарностью: именно здесь я обрел друзей. И самого себя. Первую зиму после возвращения я провел здесь совершенно один. Чуть умом не тронулся, разговаривая с призраками прошлого. А потом пришел Гуннар. И я решил наконец уплатить старый долг: возродить Шварцвальд, снова наполнить его гулкие коридоры голосами детей. Теперь им здесь ничего не угрожает. Замок стал приютом для ребят, про которых окружающие говорят, что они «со странностями». Странности — это прекрасно. Странные дети становятся гениями, которые двигают земной шар.
— И что, никто не протестует против глушилок? Даже с семьей не связаться по айдибрасу…
— У большинства детей, которые здесь живут, нет семьи. Или есть, но такая, что лучше бы поскорее забыть и начать жизнь с чистого листа. Да, ты прав, для многих первые дни или даже месяцы жизни в замке омрачены тоской по цифровой реальности. Новеньких сразу видно:
