Шрифт:
Закладка:
А нам, юным сельчанам, горя было мало. Своих-то забот, конечно, и у нас хватало — ведь наступила самая горячая пора лесной охоты, добычливой и заразительной. Накануне вечером, когда все село мылось в банях, растянувшихся цепочками по берегам озер, наша ватага нашла время собраться вместе и уговориться, когда и откуда выйти в бор на промысел.
Сбор был назначен у кордона.
Друзья сходились, дожевывая куски хлеба.
Опоздал лишь Васятка Елисеев, но все милостиво согласились обождать его: Лукьяна Силантьевича испороли тогда в волости плетьми так, что его, бедного, чуть живого привезли домой на телеге. («Сразу за двоих пороли, дак…» — пояснил Лукьян Силантьевич.) Так что наш дружок мог задержаться по уважительной причине. Но вот явился и Васятка, да еще с веселым видом, чем всех и надивил.
— Батя поднялся! — радостно сообщил Васятка. — По избе прошелся! Только весь в струпьях, смотреть страшно. Чуть согнется — сукровица. Мы его с мамкой мазью из трав мазали.
Все ребята от души порадовались за дружка:
— Оживет!
— Он двужильный!
— Ожить, знамо, оживет, — согласился Васятка. — Только бы ему ишшо не попало. Власти требуют: все одно, дескать, подай своих Иванов в солдаты! А где их найдешь?
За дни, пока все работали на пашне, бор омолодился и зажил новой, более спокойной, чем во время шумного пролета птичьих стай, жизнью. Утки успели обзавестись гнездами, начали класть яйца, а потому таились в непролазных камышах. Только одинокие селезни все еще носились над озерами. Весь бор уже был объят той устойчивой тишиной, какой совсем не мешает усердное плотничанье дятлов, пересвисты и треньканье лесных пичуг. После вольготной степи, почти всегда обдуваемой ветерком, в бору казалось очень душно, особенно в сосняках, где застаивался запах хвои, прогретой на солнце. Легче дышалось в низинах, заселенных чернолесьем, где все еще поблескивали между кочек лужицы полой воды, пронзенные со дна щетинкой яркой зелени.
Не доходя до озера, мальчишки постепенно разбредались в разные стороны с дороги, по которой мы шли, — она обрывалась у Горького. Наши дуплянки были развешаны в том месте, где находилась небольшая рыбачья землянка дедушки Харитона.
За старшего у нас был тринадцатилетний, рослый и серьезный Алеша Зырянов. Ему, должно быть, льстило, что под его началом оказалась орава мальчишек, и он с большой серьезностью относился к своей роли. Меня, как новичка, он поучал особо заботливо:
— Залезешь, так не горячись, ловчей держись за сук. Складешь яйца в фуражку, а потом ее в зубы. И слезай!
По деревьям я лазил с удовольствием, нередко хвастаясь своей ловкостью и неутомимостью. Более того, даже по телеграфным столбам на тракте я, бывало, взбирался в считанные секунды, с истинно беличьей цепкостью и легкостью.
Помню, с каким волнением поднялся я к первой дуплянке. Мы, деревенские ребята, были приучены на все смотреть просто, без излишних размышлений и терзаний. Но на этот раз я вдруг испытал какую-то неловкость и стыдливость перед бедной, так жестоко обманутой гоголихой, которая только что вылетела из гнезда. Держась за ствол сосны, я почему-то помедлил и в задумчивости засмотрелся поверх прибрежных камышей на широкое сверкающее озеро.
Но уже пробудилось любопытство. «Может, там и нет ничего», — сказал я себе, безотчетно подбадривая себя. И все же я не ощутил никакой радости, когда сунул руку в лаз и нащупал выстланное разной мягкостью и пухом теплое утиное гнездо, а в нем до десятка крупных яиц. Жалко стало доверчивую гоголиху…
А с ближних сосен уже доносились крики:
— У меня полно яиц! Глядите, во какие!
— Мишк, а у тебя? Чо молчишь?
Жалость жалостью, а ведь есть-то охота. А тут еще, как нельзя кстати, вспомнились заверения знатоков, что гоголихе ничего не стоит снова нанести полное гнездо яиц. Ну раз так — можно и брать.
Жалость быстро забылась, едва я разглядел на солнце свежее гоголиное яйцо. Чудо! Светится, как стеклышко! Я быстро опустошил гнездо. Семь голубоватых с прозеленью яиц будто свалились мне в фуражку с неба! Даровые! И я уже пожалел, что у меня меньше, чем у друзей, дуплянок, и уже позавидовал друзьям. «У них будут полные корзинки! — подумал я с досадой. — А у меня на донышке».
Но мне повезло. В следующей дуплянке я, к своему удивлению и радости, обнаружил около двух десятков яиц. Мне пришлось ради осторожности два раза спускаться с сосны на землю, держа в зубах свой картуз с добычей.
Ко мне подошел Алеша Зырянов, все время следивший за мною со стороны. Я сказал ему с восторгом:
— Несучая гоголиха попалась! Больше всех нанесла!
— Да, тебе подвалило, — с мужицкой рассудительностью согласился Алешка. — Только, однако, не одна гоголиха у тебя несется, а две. И каждая считает гнездо своим. Так бывает. Глупые они, знамо…
С другой стороны к нам подошел Васятка Елисеев, чем-то озабоченный, от чего-то приунывший. Узнав, что в одной из моих дуплянок, судя по всему, несутся две гоголихи, он и совсем опечалился, чего никак нельзя было ожидать от доброго и артельного паренька.
— А у меня в двух дуплянках гнезда свиты, а яиц нету, — пояснил Васятка, заметив, должно быть, недоумение в наших глазах. — И что такое с ними? Пошто не несутся? Рано им, чо ли? Или, поди, облюбовали другие дупла?
— Да где они их найдут? — возразил Алеша Зырянов. — Гоголих тыщи, а много ли дуплянок? Видишь, вон у Мишки одна на двоих. И потом, зачем же они вили гнезда? Они зря не вьют.
Серьезно, умно рассуждал Алеша, но его доводы совсем повергли Васятку в уныние. Он сказал потупясь:
— Тогда куда же яйца подевались? Выкрал кто, чо ли?
— Ну и придумаешь же ты, Васюха! — сдерживая улыбку, возразил Алеша. — Да виданное ли это дело? Сроду не слыхать было, чтобы кто-то чужой по дуплянкам лазил. Нет у нас воров-то!
— Дак, может, вороны приладились и добывают?
— Воронам не достать. Горло коротковато.
— Да кто ж тогда? Кто?
Заметив, что у Васятки навертываются слезы обиды, Алеша снисходительно похлопал его по плечу:
— Да ты, слышь-ка, не плачь, а радуйся! Вот как! Чужие не могли взять. Свои взяли.
— Свои? — От растерянности у Васятки даже немного оглупело круглое лицо. — Наших никого здесь не
