Потом она осмотрелась по сторонам, не заметила никого, кто мог бы обратить внимание на ее маленький моноспектакль на главной аллее парка. Выдохнула с облегчением. Каштановые вихры, обрамлявшие лицо, сверкнули на солнце. В этот самый момент Дина как никогда остро ощутила, что жизнь ограничена во времени, что бесконечного числа попыток не будет. Эта истина прожгла ее как самая сильная, тревожная, отрезвляющая боль. Тебе и даны здесь, наяву, три-четыре попытки неподдельной любви, знания, творения. Ты, конечно, можешь не принимать это всерьез, можешь нечаянно промахнуться или по неосмотрительности не распознать свой шанс. Никто ничего тебе не обещает. Никто ничего от тебя не требует. Ты бредешь наугад, действуешь вслепую. А еще ты можешь замешкаться, замечтаться и не успеть в свой единственный поезд, потому что все течет, все ускользает, все с минуты на минуты отправляется от этой платформы в путь и одно на глазах постоянно сменяется другим.

В тот день Дина как никогда отчетливо ощутила, что надо спешить. Что надо обязательно использовать все попытки, все свои шансы. В конце аллеи она торопливо упрятала сыроватую пушистую варежку во внутренний карман сумки, где у нее обычно лежали ключи. С тех пор она всюду носила крошечное шерстяное сердечко с собой, как главный знак этой осени, как обнадеживающий талисман. Она стала внимательно, пристально всматриваться в лица встречавшихся ей мужчин. Она обнадеженно, терпеливо ждала свой час. Свой день. Она была уверена, знала наверняка, что все скоро случится. Это делало ее величавой, сияющей. Неотразимой.

Когда-то давно томная институтская брюнетка, на некоторое время ставшая подругой, дразнила Дину за упорство «БТР в розочках». Рассуждая о том, как правильно выбирать мужчин и как отличить будущего мужа от многочисленных любовников, кратковременная подруга однажды изрекла: «Запомни: не надо варить суп в кофеварке, а кофе – в кастрюле». Но Дина выбирала кофеварки. Она была нежна к кофеваркам разных видов и форм, она их жалела, она их коллекционировала. Именно поэтому легкомысленные и беспечные кофеварки, будто почувствовав ее слабость, ее мягкость, липли к ней на вечеринках друзей, во время переговоров по поводу каталога очередной выставки, в кафе, в метро. Повсюду. Они чуяли Дину издали, угадывали, что ей нет равных в сумбурном, безалаберном приготовлении кофе. На полутемной кухне медленно раскачивающегося зимнего утра Дина готовила кофе совсем голая. Без тени стеснения. Со спутанными каштановыми волосами, обрамлявшими ее детское лицо. Чувствуя босыми ногами крупинки пшена и коричневого сахара, рассыпанные по кафелю, она слагала кофе торопливо, задумчиво. Добавляя к черному горьковатому пороху коробочки кардамона, ржавые гвоздики. За все эти годы после института она так и не удосужилась обзавестись кастрюлей, предпочитая изредка пробовать супы в пустынных ресторанчиках, в шумных вечерних кафе. Пробовать, а потом торопливо убегать в свою, пожалуй, слишком упорядоченную жизнь в безлюдной двухкомнатной квартирке на окраине города. Но теперь Дина, кажется, перестала презирать кастрюли. Научилась нежности и снисхождению. Она была готова найти и присвоить какую-нибудь кастрюлю, какую уж повезет, чтобы готовить супы у себя на кухне. И синяя варежка, пушистое сердечко во внутреннем кармашке сумки, с каждым днем делала ее решительной, бесстрашной. Неотразимой.

Как-то раз, хохоча в лучисто-изумрудной траве заливного луга, Дина засмотрелась в сочное небо июля и неожиданно придумала объяснение для всех своих бледных, умерших и быстро протухших рыб-любовей. Скорее всего, придумала она, в высоком голубом небе, в его дали и глубине, на самом деле живет бог-младенец с косолапыми толстыми ножками, капризный и непоседливый, никогда не взрослеющий бог, имя которому никому не дано узнать. Он сидит в бескрайнем и пустом просторе небес целую вечность, среди целлофановых и шелковых складок морщинистой глыбы облака, рядом с огромной коробкой ничейных елочных игрушек, брошенных возле мусорных контейнеров. Иногда бог-младенец неожиданно и капризно выхватывает из ничейной коробки старинный, усыпанный царапинами синий шар. Или задумчиво выбирает осиротевшую золоченую шишку из советского набора елочных игрушек. Или небольшую прозрачную сосульку. Или синий ковш из хрупкого, тонкого стекла. Или ломкий шар, смастеренный из лампочки. Выхватывает бездумно, от скуки, и тут же со всей силы швыряет куда подальше, куда придется. Некоторые шары разбиваются на две половинки. Некоторые сосульки и шишки, а еще стеклянные снегурки, колокольчики и ковши раскалываются вдребезги, на сотни крошечных зеркальных осколков, которые брызжут в разные стороны заостренными стеклянными каплями. Как уж повезет. Как распорядится случайность. Дина придумала для себя, что если шар разбился на две половинки, а это случается крайне редко, все реже и реже в последнее время, такова уж прихоть вселенной, – тогда любовь взаимная. Тогда двое находят друг друга и живут без сомнений. Без дальнейших вороватых поисков, фальшивых надежд, раскаяний и мук. Но чаще, значительно чаще хрупкие елочные игрушки на небесах разбиваются вдребезги на множество крупных и мелких осколков. На множество стеклянных кинжалов, треугольников и запятых. И люди-осколки всю жизнь мечутся между несовершенными и незавершенными любовями. Путают следы друг друга. Путают имена. Некоторые так увлекаются, так забываются в круговороте тухлых безжизненных рыб-любовей, случайных номеров в телефонах, быстро сменяемых тел на простынях, что так и остаются всю жизнь бесполезными и случайными осколками. Способными только бесцельно впиваться в чужую жизнь, оставлять шрамы, причинять боль.

Они встретились в конце октября в бывшем консервном цехе. В полутемном сумеречном пространстве трехэтажного здания из кроваво-красного кирпича с задрапированными черным велюром окнами. Организаторы выставки насытили сизый дребезжащий воздух освежителем с пряными нотками, чтобы забить кишащие здесь запахи сырости, тлена и плесени. Однако упрямый шлейф прошлого пробивался то тут, то там, неожиданно подстерегая гостей и журналистов.

На кирпичных стенах, на прозрачной леске висели огромные черно-белые фотографии. Они изредка покачивались от гулявших по простору бывшего цеха сквозняков. Углы улиц. Фигуры в арках. Девушки, вымокшие под ливнем. Уличный аккордеонист. Заброшенный грузовик. Тусклые прожекторы, сиреневые, сизые, зеленоватые, высвечивали бледные смеющиеся лица гостей пресс-показа, выхватывали из клубящейся полутьмы лакированные мысы туфель, локоны, сцепленные пальцы, перстень с россыпью изумрудов, тоненькое и ломкое запястье вчерашней школьницы, полосатый пиджак, оголенное плечико, бокалы с красным вином, позвякивающие на круглом подносе. А еще тоненькие и ломкие пустые бокалы, оставленные на столиках, на полу, на кушетках, где придется.

Он подошел к Дине, поймал ее за локоть на выходе, в дверях. «Привет, Дина!» Поцеловал, тактично прикоснувшись щекой к щеке. Они встречались раньше, на утверждении нескольких проектов, и еще один раз – на выставке, мельком. Сейчас он улыбнулся, внимательно заглянул ей в лицо и тут же смущенно