глотаем известь воронью,

возим лицом по месиву снега и стеклобоя.

– Ты падаль, животный мужик, волос растет из уха,

ровно трава-крушина, детка болотного духа!

В Москве славянское блеянье о мощи народной почвы

не тебя касается – области впадин височной!

А ты ото всех отвлечен и, силясь привстать,

об небо стучишь плечом, текущее вспять.

Ноябрь 1976

«Серебристый колокольчик врет недорого…»

Серебристый колокольчик врет недорого –

то накатывает, то спрячется…

Сдохли тройки до единой!

Морда чья-нибудь в тумане обозначится –

лошадь ли оскалится из морока

или некто с головою лошадиной.

Человек ли? конь? На шее ленточка

со звенящим колокольчиком

да свинчатка в кулаке.

От чего пошло, на том и кончится –

ученическое наше небо в клеточку,

пламя рваной розы на виске!

1971

Святой Георгий

Серебро с голубым.

Геральдическим шелком затянут

зимний полдень.

Скачет – императрицыной лентой слепим,

льдистым Богом исполнен –

скачет-искрится рыцарь жестяный.

Хорошо поутру!

На серебряном поле – Георгий,

звон подковы…

Завоевано право змеиться перу

за имперским копытом Орлова,

санным следом лежать на пригорке.

И не колет ничто,

не противится клекоту совесть.

До алмазной

дотянуться пыльцы за игрою в лото!

Сыплют звезды во льду, загораются крестообразно,

под семейным крестом успокоясь…

За клубящийся плащ,

за копье с наконечником римским

невозможно

уцепиться – и ветер навстречу слепящ!

И остаток осанки вельможной

достается полозьям и брызгам.

18 января 1974

«Поле небесное! сей обозримый кусок…»

Поле небесное! сей обозримый кусок

исполинской буквы спасенья.

«Ч» – я читаю, но как человек невысок.

«С» – отзывается эхо, ветвясь, как растение

на подоконнике узком.

Вот мы и выбрали чистую форму прочтенья.

Заключенный грызет пыльные стекла.

Так рождается русское слово, краснее и слаще, чем свекла.

Сок течет, перемешанный с хрустом,

в разноцветных одеждах – электрический ток.

Служащий смотрит на облако, смотрит в окно учрежденья,

Тень мессианства над ним – необъятный цветок,

исполинская буква спасенья,

пуще всякой экзотики – так человек невысок,

дно морское с песком и моллюском

или поле небесное, поле небесное, поле!

Головоногие створки покоя и воли –

миг – и сомкнулись. Пурпурное и голубое.

Май 1977

«Пусть пустующей формы еще не нашло…»

Пусть пустующей формы еще не нашло,

но по сколу стекла

язычком пробегает –

и ему от невидимой крови тепло…

Незамеченной в тело втекла

форма жизни другая

и меня подменяет по капле, пока

не увижу в песке

обнаженные корни,

и раздвоенный провод, и шнур с потолка,

и стеклянную пыль в языке –

эту память о форме

пустоты. И когда на ладонь истечет,

точкой станет свеча,

соучастница пчелья.

То, что теплится мой опечаленный мёд,

то, что льется рука от плеча, –

это чудо втеченья

пальцев чужести в гиблое тело мое.

И, состав изменя

самой низменной клетки,

тоньше нитки вхожу в золотое шитье

плащаницы, где мир воплощает семья

алых капель на ветке.

Январь 1974

«И когда именами друзей, именами любимых пестрят…»

И когда именами друзей, именами любимых пестрят

стихотворные строки,

я завидую щедрости, я отвожу одинокий

и скудеющий взгляд;

обращенья мои безымянны, безлик адресат,

словно брызги в потоке,

долетают слова, попадая в глаза, – и, жестоки,

на ресницах висят;

но когда изувеченным эхом вернется назад,

в ухо, возглас далекий,

или ветер, свистя в босоногой осоке,

полосует кусты, или сад,

элевсинскими толпами листьев обрушась на колья оград,

на панель в водостоки, –

наполняют и зренье, и слух – и когда, златооки,

дни в зените стоят,

невозможная щедрость ладони мои разожмет,

вложит легкое имя

ко всему, что глазами владело моими,

что сводило в молчание рот.

1973

Старик

Старик. И тишина скрипит.

Он превращается во что-то больше тела.

Хотя бы комната расшириться успела

до косточки игральной на столе,

пока ее старик не заместит

собой, кубическим! В единственном числе

предметы и дела являются ему.

О, что бы увлажнило эту сухость,

где, узнаваемы по кашлю и по стуку,

старик и тишина – в любовном созерцаньи

друг друга – сквозь тончающую тьму

сближают треугольные сердца.

Пределом человека виден дом,

как форма, исключившая теченье

земного времени, как форма заточенья

пространства – в точку, перехода – в место.

Старик на лестнице. И, обладая ртом,

хотел бы он продолжиться телесно,

под именем своим. Но деревом сухим,

поленом в печке сделался язык.

И тишина, в которую проник,

его смирив, заговорила им:

– Ты, смерть, – соединительница губ!

Ты – кровля Господа, венчающая сруб!

Октябрь 1975

«Сострадание издали – как наблюдение нравов…»

Сострадание издали – как наблюдение нравов.

Боже! тень человека, везде иностранец неслышный.

О, страна, где никто не рожден,

где все умирали!

Редко из дому выйду – и улица всюду вплотную

к моему (или оно не мое?) –

к телу печали.

«Так прекрасно их лицо живое…»

Так прекрасно их лицо живое,

совершенное лицо камней,

что не