принадлежавшей прежде губернатору Ярославской губернии. Если бы он хотел приобрести себе уголок для творчества, то наверняка мог бы купить усадьбу и поскромней. Карабиха – настоящее дворянское гнездо. Главный двухэтажный с антресолями дом, увенчанный изящной башенкой бельведера, переходами соединялся с боковыми – восточным и западным – двухэтажными флигелями, образуя с ними единое целое. Особую эффектность главному дому придавал парадный подъезд с подымавшимися к нему с двух сторон монументальными пандусами на высоких арках, по которым раньше приезжавшие к Голицыным гости могли проехать на второй этаж на экипажах.

Усадьба Н.А. Некрасова в Карабихе

М.И. Вилькен[18] (Ушакова), гостившая в Карабихе, вспоминала о кабинете поэта, находившемся в нижнем этаже главного дома усадьбы: его «можно было назвать кабинетом знатного барина за его изысканную роскошь». Некрасов «утром вставал рано, часов в 8, и тотчас уходил гулять в сад по своей любимой померанцевой аллее; вечно с ним провожателями были его две любимые собаки: Уэп и Оскар».

В составе усадьбы поэт купил у Голицыных и винокуренный завод, находившийся на берегу Которосли. Этим заводом современники тоже попрекали Некрасова – певец народных страданий теперь сам усугубляет их, выпуская поддельные вина: «Виноградников ни в Кашине, ни в Ярославле нет, а между тем виноградное вино выделывается во множестве самых разнообразных сортов», – язвил М.Е. Салтыков-Щедрин в сатирической повести «Современная идиллия».

После приобретения усадьбы в Карабихе Некрасов по соображения престижа купил в Ярославле большой двухэтажный дом на аристократической Дворянской улице.

«Это барство, которым так и веяло от Николая Алексеевича, я слыхала, заставляло многих отзываться с дурной стороны об нем», – отмечала М.И. Вилькен.

А.К. Голубев в воспоминаниях о Некрасове изумлялся, как может тот клеймить существовавшее в Петербурге «Обжорное общество», описывать для контраста голодных, замученных бурлаков, а сам являться членом этого общества и объедаться там разными деликатесами наравне со всеми.

В одном из стихотворений Некрасов с гневом писал о барине, заставляющем вбивать на запятки кареты гвозди острием вверх, чтобы сгонять мальчишек, желающих прокатиться. Афанасий Фет сообщал в дневнике, что в таком экипаже, с запятками, утыканными острыми гвоздями, всегда ездил сам Некрасов.

С пафосом обличая в своих стихах медвежью охоту, Некрасов при этом любил выезжать на медвежью и лосиную охоту с телегой еды, дорогущими французскими ружьями, собаками, выписанными из-за границы, поварами, лакеями, сервизами и несессерами, в обществе князей и министров, сгоняя на зверя целые деревни.

«Двойной человек» – так выразил распространенное мнение о Некрасове двоюродный брат Чернышевского и моральный авторитет литературных кругов того времени Александр Пыпин. Некрасов и сам иногда признавался в своей двойственности, еще в 1855 году он писал Боткину: «Во мне было всегда два человека – один официальный, вечно бьющийся с жизнью и с темными силами, а другой такой, каким создала меня природа».

Проза любви

Отношения Панаевой с Некрасовым складывались неровно. Два сложных и сильных характера постоянно сталкивались в поединках самолюбия. Много раз они расходились, и окружающим казалось, что это навсегда. Для нее его страсть на первых порах была ошеломлением, блаженством, а потом обернулась жестокой прозой жизни. Утро любви, которое, как известно, только и бывает хорошо, закончилось довольно быстро. За утром следовал знойный полдень, а потом и печальный закат.

Авдотью поэт называл «подругой темной участи своей». Любовь, вспыхнувшая в их сердцах, – это драма, поединок, высокий накал чувств. Их союз сопровождали слезы, депрессия, меланхолия и, наравне с этим, эмоциональные взрывы, минуты счастья и эйфории.

«Красивая грустной и чистой красотой», Авдотья имела много поклонников. «Все знавшие Панаеву мужчины, – писал историк литературы Гинзбург, – почти каждый из них, больше или меньше были влюблены в нее». В отличие от лояльного Панаева, который только гордился своей красавицей, Некрасов впадал от этого всеобщего восхищения в приступы бешеной ревности, переходящей в холодное отчуждение.

Яростное обожание подруги сменялось у Некрасова откровенными проявлениями эгоизма и других неприятных черт его характера. От Авдотьи требовались длительные объяснения и оправдания, убеждения в вечной ему верности и преданности. Но и это не помогало. У Некрасова нередко выпадали дни мрачные. Под предлогом нездоровья он сидел дома, никого не хотел видеть, «а когда я пыталась развлечь его, находил, что я будто бы нарочно усиливаю своими разговорами его и без того ужасное настроение». Наконец происходило примирение (прощение) со слезами и взаимными уверениями в любви. Похоже, поэт любил и ссоры, и примирения. «Если проза в любви неизбежна, // Так возьмем и с нее долю счастья: // После ссоры так полно, так нежно // Возвращенье любви и участья…»

И снова охлаждение и отстранение сменяло порывы сокрушительной страсти «Ни смех, ни говор твой веселый // Не прогоняли темных дум: // Они бесили мой тяжелый, // Больной и раздраженный ум». Действительно, тоска его терзала всю жизнь. Одолеваемый черной хандрой, Некрасов мог страшно оскорбить, обидеть, нанести коварный удар исподтишка. В этом виде спорта он был бесспорным чемпионом породы. Описанием их конфликтов, сцен ревности, обид и непонимания полны стихи Некрасова панаевского цикла.

Тургенев, который отличался благорасположением, терпимостью вообще к людям и к их склонностям и убеждениям, во время одного совместного путешествия имел возможность рассмотреть особенности отношений Николая Алексеевича и Авдотьи Яковлевны. Он «…обнаружил у них одну милую привычку: у нее – мучить, у него – мученья испытывать». Снова прозвучал намек на какие-то извращения.

Отдельная тема – смерть детей. Панаева была создана для материнства. Она очень любила своих племянников Краевских, детей ее рано умершей сестры Анны. Даже квартиры для съема выбирались с учетом близости к Краевским. Проживая рядом с ними, Авдотья принимала большое участие в их воспитании, стараясь вместе с другой сестрой, Елизаветой, сделать счастливой жизнь сироток, рано потерявших мать. Но материнский инстинкт этими полумерами не удовлетворялся. Кроме того, страдало самолюбие: благополучная женщина должна была иметь собственного малютку, а лучше – несколько малышей.

Возможно, вся любовно-семейная драма Панаева, Некрасова и Панаевой развивалась иначе, если бы выжили рожденные от первого и второго союзов дети. Выше уже говорилось о том, как тяжело переживала Авдотья смерть дочери. Относительно ее следующего ребенка, мальчика, комментарии очень скупы: известно, что Панаев дал ему свою фамилию. Мальчик родился в 1847–1848 годах и вскоре умер, когда связь с Некрасовым еще не стала постоянной и общепризнанной. Похоже, что Авдотья поддерживала близкие отношения с обоими мужчинами и не знала точно, кто отец. Поэт откликнулся стихотворением «Поражена потерей невозвратной…». Возможно, через два года она снова потеряла ребенка – в 1849–1850 годах сын Панаевой и Некрасова, промелькнувший почти незаметно для биографов, то ли родился мертвым, то ли умер сразу после рождения. В 1853 году на свет появился еще один