Через несколько месяцев после смерти Джона, на исходе зимы 2004-го – после “Бет Изрэил” и медцентра Колумбийского университета, но до калифорнийского медцентра – Роберт Сильверс из “Нью-Йорк ревью оф букс” спросил, хочу ли я, чтобы он внес мое имя в списки корреспондентов на летних съездах Демократической и Республиканской партий. Я сверила даты: съезд демократов в Бостоне в конце июля, а республиканцев – в Нью-Йорке за неделю до Дня труда. Я согласилась. В тот момент это казалось удачным способом наметить себе срок для возвращения к нормальной жизни – и отложить его на сезон или два, пока пройдет весна и почти все лето, и приблизится осень.

Весна пришла и прошла – в основном я провела ее в калифорнийском медцентре.

В середине июля Кинтану выписали из Института Раска.

Десять дней спустя я отправилась в Бостон на съезд Демократической партии. Я не предвидела, что новообретенная “хрупкость” последует за мной в Бостон, город, казалось бы, свободный от опасных ассоциаций. С Кинтаной я в Бостоне была только раз, во время книжного турне. Мы останавливались в “Рице”. Ей в той поездке больше всего понравился Даллас. Бостон она сочла слишком “белым”.

– То есть ты видела там мало чернокожих людей? – уточнила мать Сьюзен Трейлор, когда Кинтана, вернувшись в Малибу, отчитывалась о поездке. – Нет, – сказала Кинтана, – я имею в виду, что там мало красок.

В последние разы я ездила в Бостон одна, планируя день так, чтобы вернуться последним рейсом; единственная запомнившаяся мне поездка вместе с Джоном – на предпремьерный показ “Подлинных признаний”, и все, что мне запомнилось, – обед в “Рице” и как мы зашли в “Брукс бразерс” купить Джону рубашку, а после просмотра фильма, оценив реакцию аудитории, мы получили такой неутешительный прогноз коммерческого проката: “Подлинные признания”, сказал маркетолог, будут очень хорошо приняты взрослыми зрителями с образованием не ниже магистерского.

В “Рице” я останавливаться не собиралась.

В “Брукс бразерс” заходить было незачем.

С маркетологами иметь дело придется, но если у них будут дурные новости, так не для меня.

Я не осознавала, какие меня ждут ловушки, пока не вошла во “Флит-центр”, где открывался съезд, и не почувствовала слезы на щеках. Первый день съезда демократов – 26 июля 2004 года. Свадьба Кинтаны – 26 июля 2003-го. Пока я ждала в очереди, чтобы пройти проверку, пока забирала релизы в пресс-центре, искала свое место и стоя слушала гимн, пока я покупала гамбургер в “Макдоналдсе” во “Флит-центре” и ела его, сидя на нижней ступеньке перегороженной лестницы, меня осаждали подробности того дня. “В другой жизни” – вот выражение, которое не шло у меня из ума. Кинтана сидит в гостиной, в столбе солнечного света, ей делают прическу. Джон просит меня выбрать ему один из двух галстуков. У входа в собор, прямо на газоне, открывают ящики с цветами, с гирлянд стряхивают воду. Джон произносит тост перед тем, как Кинтана разрежет торт. Какую радость он получал от всего в этот день, и от праздника, и от очевидного счастья Кинтаны. “Больше, чем еще один день”, – шепнул он, ведя ее к алтарю.

“Больше, чем еще один день”, – шептал он ей в те пять дней и ночей, когда посещал ее в реанимации “Бет Изрэил норт”.

“Больше, чем еще один день”, – шептала ей я без него в следующие дни и ночи.

“Как ты говорил мне”, – сказала она, стоя в черном платье в соборе Святого Иоанна Богослова в тот день, когда мы хоронили его прах.

Помню внезапное и всепоглощающее чувство – надо сейчас же уйти из “Флит-центра”. У меня очень редко случались панические атаки, но то, что произошло со мной в следующую минуту, было, несомненно, приступом паники. Помню, как я пыталась успокоить себя, представляя, будто смотрю фильм Хичкока – любой кадр выстроен так, чтобы внушить ужас, но, в конечном счете, это же искусство, игра. Вот рядом с сектором, где мне отвели место, сеть, удерживающая воздушные шары до того момента, как их запустят. Вот призрачные силуэты, перемещающиеся высоко над нами. Вот то ли пар, то ли дым, струящийся из кондиционера над вип-ложами. Вот – когда я сорвалась с места – коридоры, которые, казалось, никуда не вели, таинственно пустые, наклонные, искривленные стены (похоже, я в фильме Хичкока “Завороженный”[59]). Вот остановленные эскалаторы. Эскалаторы, которые не включаются нажатием кнопки. Вот – когда я сумела добраться до первого этажа – пустые поезда, замершие по ту сторону запертой стеклянной стены (тоже наклонной и искривленной, как я увидела вблизи), где начинались пути Северного вокзала.

Я вышла из “Флит-центра”.

Вторую часть заседания я досмотрела по телевизору в номере в “Паркер-хаусе”. Что-то в моем номере показалось мне знакомым, когда я вошла в него накануне, однако я выкинула это из головы. Лишь сейчас, включив кабельный канал и слушая, как в собственном ритме включается и выключается кондиционер, я вспомнила: точно в таком номере в “Паркер-хаусе” я останавливалась на несколько дней перед выпускным курсом в Беркли. Я возвращалась с программы для будущих выпускников, которую вел тогда журнал “Мадмуазель” (программа “Редактор на месяц”, увековеченная Сильвией Платт в романе “Под стеклянным колпаком”). Мой путь в Калифорнию лежал через Бостон и Квебек – такой “образовательный маршрут” составила моя мама, реализуя собственную неосуществленную мечту. Даже тогда, в 1955 году, кондиционер включался и выключался, подчиняясь собственному ритму. Помню, как проспала до середины дня, чувствовала себя несчастной, потом поехала на метро в Кембридж, и там, вероятно, шаталась бесцельно, а потом поехала на метро обратно.

Осколки 1955 года всплывали в таком отрывочном (или “рассеянном”, или даже “смазанном”) виде (что я делала в Кембридже, что же я могла делать в Кембридже?), что мне было трудно их удержать. Но я пыталась: до тех пор пока удавалось думать о лете 1955-го, я не думала о Джоне или Кинтане.