Две коллеги из университета явились на Юстон-роуд меня навестить. Меня очень тронуло, что они не поленились приехать ко мне из самого Восточного Берлина. И все-таки, по-моему, своего мнения обо мне они не изменили. Я по-прежнему говорил то слишком громко, то слишком тихо, то чересчур быстро, то не в меру медленно. Ну хоть глаза у меня в этот раз не были океаническими.

Я поблагодарил их за помощь в исследовании неформального юношеского движения, зародившегося в Рейнской области в знак протеста против идеологии гитлерюгенда. Но они сказали, что работают в университете возле Хэндона, в северо-западной части Лондона. Он расположен неподалеку от Северной кольцевой автодороги и трассы А41, но до центра оттуда можно добраться всего за полчаса – либо по железнодорожной ветке Тэмзлинк, либо по Северной линии метро. И поскольку руководство университета поддерживает концепцию экологически чистого транспорта, сюда они прибыли поездом.

Студенты вскладчину купили мне букет роз в супермаркете на Эджвер-роуд и подписали открытку. На ней был изображен Ленин с гигантским красным флагом в руках. Кто-то черным фломастером подрисовал ему жемчужное ожерелье. Коллеги стали рассказывать мне, что в каком-то другом университете Англии появился новый проректор. И прославился тем, что обязал сотрудников таскать ему в кабинет суши и колу. Требовал, чтобы все это было аккуратно расставлено на подносе, застеленном тремя кружевными салфетками: одна под стакан воды со льдом, вторая под тарелку с фруктами (грушами и виноградом) и третья под стакан для, собственно, кока-колы. В четыре, когда наступало время пить чай, персонал обязан был поднести ему чайник «Эрл Грея» и печенье. Да не любое, а шотландское песочное, итальянское с фундуком, английское с малиновым джемом и миндальные рогалики с шоколадными кончиками (прежде о таком никто и не слышал, но теперь сотрудники уже выучили, что оно называлось «Рожки газели»). И непременно одну коньячную вафлю с ванильным кремом. Богатый ассортимент сладостей к чаю, очевидно, призван был компенсировать скудость обеда и заодно наводить ужас на подчиненных. Еще у этого типа был частный вертолет, со смехом рассказывали коллеги, и дача в окрестностях Бата, которую он купил у одного русского олигарха. Большая часть преподавательского состава выбирала работу попроще – относить проректору колу и суши. Но ходили слухи, что за чайный поднос дают прибавку к зарплате. Такой юмор напомнил мне шутки, которые я слышал в Восточной Германии.

Когда коллеги ушли, я выбросил розы в мусорное ведро.

Но кто-то вытащил их оттуда.

К своему ужасу, я вынужден был признать, что мой отец, по всей видимости, был добрым человеком. Я часто находил у кровати небольшие подарки от него. Например, фляжку с супом, который он сварил сам. Лук-порей и картошка были нарезаны так крупно, что мне не удалось добыть из фляжки ни капли жидкости. А как-то раз он передал мне коробку помадки «Корнуэльские топленые сливки». Взяв ее в руки, я осознал, что, очевидно, он помнил: в детстве это было мое любимое лакомство. Голова закружилась. Я отключился, и коробка выпала у меня из рук.

Райнер сказал, что такому пожилому человеку, как мой отец, нелегко добираться до больницы. Но я все равно не желал его видеть. И Мэтта тоже. Однако Райнер, похоже, сжалился над ними и разрешил навещать меня в отведенные для этого часы. Зубы у Райнера были очень ровные и белые. Совсем не британские, скорее, немецкие. Я не мог рассказать Мэтту о том, как пытался повидаться с матерью в Гейдельберге, он бы жестоко высмеял меня за это воображаемое путешествие. Райнер посоветовал мне дать отцу шанс. Но я не хотел его видеть. И то, что при попустительстве Райнера он все же время от времени появлялся у меня в палате, считал предательством. Но все же вероломный Райнер был ко мне очень добр. Прямо как Вальтер.

Откинувшись на подушки, я задумался о мужской доброте. Мне было почти шестьдесят, а великодушные мужчины обращались со мной словно с ребенком. Но что произошло между моими тридцатью и пятьюдесятью шестью? Эти годы канули в морфиновое забытье. Мэтт показал мне черно-белый снимок, сделанный во дворе нашего дома в Бетнал-грин. Мы с ним, «совсем еще пацаны», сидели на качелях. Мне было двенадцать, ему – десять. У меня волосы были черные, у него – светлые. Свое имя брат получил в честь школьного друга отца, происходившего из семьи квакеров. Отец часто говорил, что родня Мэттью, верившая в такие ценности, как человеческое достоинство и социальная солидарность, стала ему «добавочной» семьей. Они обогатили его жизнь. Мать Мэттью научила отца читать и – довольно неожиданно – готовить лимонный курд. По-моему, благодаря этому «добавочному» навыку, полученному от «добавочной» семьи отец считал себя крайне обходительным человеком. Он постоянно готовил нам с братом лимонный курд. И нам нравилось смотреть, как он срезает с лимона цедру ножом для чистки моркови. Мэтту-Жиртресту, которого мать звала Мэтти, стоило бы многому поучиться у отцовского друга, в честь которого его назвали. Как минимум усвоить, что такое социальная солидарность и человеческое достоинство. На фотографии, которую он мне принес, мы оба улыбались. Но улыбки были неискренними. Нас сфотографировали вскоре после гибели нашей матери. И по дому в Бетнал-грин в то время бродил ее призрак. Он прятался в кухне, среди груд куриных костей и тухлых яиц.