как смерть считается величайшим несчастьем, какое только выпадает на долю человека, считается, что покойники крайне недовольны своей судьбой. По принятому у первобытных народов мнению, смерть наступает только по причине убийства, насильственного или совершенного при помощи колдовства, а потому душа погибшего переполняется гневом и жаждет мести; полагают, что она завидует живым и тоскует по обществу прежних друзей; вполне понятно, что она старается умертвить их болезнями, чтобы воссоединиться… Но еще мысль, будто бестелесная душа в целом злонамеренна… неразрывно связана, по-видимому, с инстинктивным страхом перед мертвыми, каковой, в свою очередь, обусловлен страхом перед смертью».

Изучение психоневротических заболеваний приводит к более широкому объяснению, нежели это, но включает в себя и доводы Вестермарка.

Когда жена лишается мужа, а дочь – матери, нередко случается, что оставшиеся в живых испытывают мучительные сомнения (в нашем определении – «навязчивые самоупреки») по поводу того, не являются ли они сами, по неосторожности или небрежности, виновниками смерти любимого человека. Ни воспоминание о том, с какой заботливостью они ухаживали за больными, ни фактическое опровержение предполагаемой вины не может положить конец мучениям, которые выступают патологическим выражением скорби и со временем все же утихают. Психоаналитическое исследование таких случаев раскрыло тайные причины таких страданий. Мы выяснили, что эти навязчивые упреки в известном смысле обоснованны, вот почему они не поддаются ни опровержениям, ни возражениям. Дело не в том, что скорбящий действительно, как утверждает навязчивый упрек, повинен в смерти близкого или проявил небрежность; но у них подспудно присутствовало подобное, им самим неведомое желание, удовлетворенное смертью, которое они могли бы осуществить, обладая достаточной силой и возможностью. В виде реакции на это бессознательное желание и возникает самоупрек в смерти любимого человека. Почти во всех случаях сильной привязанности к определенному лицу наблюдается такая скрытая в бессознательном враждебность, которая представляет собой классический случай и образцовый пример амбивалентности человеческих чувств. В большей или меньшей степени эта амбивалентность свойственна человеку от рождения; при нормальных условиях она не столь велика, чтобы вызвать возникновение навязчивых упреков, но когда от природы сильна, она проявляется именно в отношении к самым любимым, в тех случаях, когда ее меньше всего можно было бы ожидать. Предрасположение к неврозу навязчивости, который мы так часто приводили для сравнения при обсуждении табу, можно считать особенно сильно выраженной изначальной амбивалентностью чувств.

Итак, мы установили мотив, который может объяснить предполагаемое превращение душ недавно умерших в демонов и необходимость живых защищаться предписаниями табу. Если допустить, что чувствам первобытных людей амбивалентность присуща в той же мере, в какой мы на основании результатов психоанализа приписываем ее больным навязчивостью, то будет вполне понятно, что после тяжелой утраты оказывается неизбежной реакция против скрытой в бессознательном враждебности, сходная с реакцией невротиков и их навязчивыми упреками. Впрочем, эта враждебность, мучительно ощущаемая в бессознательном как удовлетворение от смерти, имеет у первобытного человека иное значение: он ее отвергает, перемещая на объект враждебности, то есть на покойника. Эту защитную процедуру, которая часто встречается в патологической и нормальной душевной жизни, мы называем проекцией. Оставшийся в живых отрицает, что у него когда-либо имелись враждебные душевные порывы против покойника; но теперь подобными чувствами наделяется душа умершего, и она старается проявить их в течение всего срока траура. Характер наказания и раскаяния, присущий этой чувственной реакции, несмотря на успешное отрицание, все-таки проявляется при помощи проекции в том, что люди испытывают страх, налагают на себя лишения и подвергаются ограничениям, которые отчасти маскируются как меры защиты против враждебного демона. Мы опять пришли к мнению, что табу выросло на почве амбивалентной направленности чувств, что табу на мертвецов вытекает из противоположности между сознательной болью и бессознательным удовлетворением в смерти. При таком происхождении гнева духов ясно, что больше всего следует опасаться именно самым близким, самым дорогим родственникам.

Предписания табу проявляют здесь ту же двойственность, какая свойственна невротическим симптомам. Благодаря своему ограничительному характеру, они, с одной стороны, выражают скорбь, а с другой – наглядно выдают скрываемое, то есть враждебность к покойнику, которая ныне мотивируется как самозащита. Некоторую часть запретов табу мы уже истолковали как страх перед искушением. Покойник беззащитен, и это обстоятельство должно поощрять стремление к удовлетворению через него враждебных страстей; против такого искушения, конечно, нужно ставить запрет.

Но Вестермарк прав, отрицая наличие у дикарей различия между насильственной смертью и естественной кончиной. Для бессознательного мышления погибшим является и тот, кто умер естественной смертью; его убили злостные желания (см. следующий очерк в данном сборнике). Тот, кто интересуется происхождением и значением сновидений о смерти любимых родственников (родителей, братьев, сестер), может убедить себя, что сновидцы, дети и дикари едины в своем отношении к мертвым; это сходство опирается все на ту же амбивалентность чувств[147].

Выше мы возражали против взглядов Вундта, который считает сущностью табу страх перед демонами. Тем не менее мы сами соглашаемся с объяснением, которое сводит табу на мертвецов к страху перед душой покойника, превратившегося в демона. Данное явное противоречие ничуть не трудно устранить. Мы признаем присутствие демонов, но не видим в них чего-то конечного и неразрешимого для психологии. Мы как бы проникли за их спины, распознали в них проекции враждебных чувств к покойникам среди живых.

Оба набора чувств (привязанность и враждебность), каковые, согласно нашему хорошо обоснованному предположению, испытывают к покойникам, стремятся проявиться при утрате – в формах скорби и удовлетворенности. Между этими двумя противоположностями неизбежно возникает конфликт, а поскольку одно из них, враждебность, полностью или по большей части остается бессознательным, исход конфликта не может состоять в вычитании, если угодно, одного из другого и в сознательном предпочтении чувств, оказавшихся в избытке (как бывает, например, когда прощаешь любимому человеку причиненное им огорчение). Здесь действует особый психический механизм, который в психоанализе обыкновенно именуется проекцией. Враждебность, о которой живой не знает и впредь не желает знать, переносится из внутреннего восприятия во внешний мир, отнимается при этом от самого себя и приписывается другим. Живые не радуются тому, что избавились от покойника; нет, они его оплакивают, но он теперь странным образом превратился в злого демона, который доволен нашими муками и старается принести нам смерть. Живым предстоит защищаться от злобного врага; они избавились от внутреннего гнета, но обрели угрозу извне.

Нельзя отрицать, что эта проекция, превращающая покойника в злостного врага, находит поддержку в действительной враждебности, которая сохранилась в памяти живых и за которую умерших и вправду можно упрекнуть: тут и жестокость, и властолюбие, и несправедливость, и все прочее, что составляет подоплеку самых