Неделя началась, как обычно, со свистков, утренних молитв, трапез в тишине, а затем: снова свистки, снова тишина, иней на окнах, холодные камни, общественный труд, торговля Проныры. В приюте появился новенький — взъерошенный малыш лет пяти, удивленно озирающийся по сторонам. На следующий день во дворе он уже дрожал от холода в «плаще ссыкуна» и удивлялся еще больше. И что же сделали мои друзья, увидев в окно его, продрогшего и желтого? Конечно же, начали издеваться, причем Безродный громче остальных. Я же вам говорил: они далеко не святые.

Скука взяла в тиски. Все копались в себе в поисках чего-то, что не могли найти снаружи. Даже уроки стали невыносимы, бессодержательны, что привело бы в ужас такого дипломированного преподавателя, как моя мать. Никто не заботился об образовании — нас просто надо было занять, убедиться, что мы сможем выбрать между профессиями электрика и сантехника, отличить фазный провод от нейтрального, скользящую муфту — от обжимного фитинга. Нас вообще не учили думать и держали поближе к розеткам, кранам, ни в коем случае не подпуская к другому концу этих медных артерий, согревающих ночью и промывающих наши глотки, — никто и никогда не показывал нам эти брызжущие источники с великолепными вентилями. Вот почему мы никчемные сантехники и никудышные электрики.

В ту неделю восстал Эдисон. Он пошел к аббату и потребовал раздобыть учебники по математике посложнее того, что мы изучали, — он предчувствовал в книгах ускользающую от нас красоту. Аббат рассмеялся, Лягух — тоже. Надзиратель заметил, что Эдисону уже повезло учиться, как настоящему французу, и что математика ни к чему тому, кто подметает улицы. Аббат пристыдил Лягуха: люди всех цветов кожи равны перед Богом, если речь идет о добром христианине. Только вот доброму христианину, подтвердил аббат, ни к чему математика продвинутого уровня — все и без того уже написано в Библии. Совершенно верно, ответил Эдисон, разве Иисус не питал слабости к умножению? Сенак заставил Эдисона выдраить туалеты на улице — худшие из всех, — чтобы научить смирению. А чтобы окончательно убедиться в раскаянии Эдисона, поскольку все может повториться, Лягух несколько раз крестил его в водах Иордана.

На следующий день, в среду утром, надзиратель заявился посреди урока и показал пальцем на Синатру:

— Ты. За мной.

— Я?

— Да, ты, глухой, что ли? За мной, говорю. Месье аббат хочет тебя видеть.

Синатра бросил в нашу сторону беспокойный взгляд. Проныра не обратил внимания, Эдисон не обратил внимания, Безродный не обратил внимания. Я тоже не обратил внимания — каждый сам за себя. Момо тоже не обратил внимания, однако я не уверен, что он до конца понимал происходящее. Урок тянулся до бесконечности под потрескавшимся потолком. Бледный Синатра вернулся незадолго до звонка. Момо поддел меня локтем и показал только что нарисованный цветок.

Раздался звонок с урока. Мы вышли стройной вереницей, Синатра замыкал процессию. В трапезной он сел подальше от нас и ел, нахмурив брови и витая где-то далеко. После обеда мы отправились на урок физкультуры, однако Синатра остановился на полпути и пошел в туалет. Отделившись от группы, Проныра последовал за ним, как и я. Преисполненный самого свежего раскаяния Эдисон уже заболел бронхитом и осторожно рассудил, что мы сами справимся.

Синатра стоял у писсуара, когда мы вошли в туалет: несмотря на открытые окна, мытье полов на коленях, там всегда пахло мочой плохо питавшихся монахов или толстых каноников. Желтая вонь дрожащих малышей и подростков с бушующими гормонами въедалась в стены — все здание держалось на ней, как на клее. Синатра смотрел в потолок, слегка приоткрыв рот.

— Ты скажешь, какого хрена случилось? — закричал Проныра.

Синатра подпрыгнул, направив струю в стену, и оросил десятки лет наскального искусства: пронзенные стрелами сердца, обещания французского Алжира, «Рене + Жан-Луи», стоящих членов, «смерть мерзким алжирцам» — все это уже покрывалось забвением. Синатра вернулся к цели, тряхнул, застегнул ширинку и повернулся к нам с улыбкой на лице:

— Вы готовы?

— К чему?

— А вот к чему: мой отец ответил.

— Чего?

— Точнее, его агент. Пишет, что Фрэнк хочет сдать тест и проверить, действительно ли я его сын. Они пришлют человека. Типа эксперта.

— Шутишь?

— Нет. Аббат так сказал.

— И когда они отправят этого эксперта?

— Понятия не имею. Лучше бы им отправить его поскорее, я больше не могу здесь гнить.

Синатра нервно рассмеялся. Он хохотал все громче и громче, не в силах остановиться. Наконец переведя дыхание, он сунул руки в карманы и выпятил грудь.

— Ну что, дар речи потеряли?

Затем он вышел, качая головой и насвистывая «My Way».

— Думаешь, это возможно? — прошептал Проныра. — Синатра и вправду его отец?

— Понятия не имею. Но они немного похожи.

— Не поверю, пока не увижу результаты теста.

— Я тоже.

Мы вернулись к остальным, слегка потеряв дар речи: в глазах рябило от неона стрип-клубов, вкуса омаров со шведского стола и сочного стейка в глубине глотки. Мы не могли в это поверить. В этом не было никакой логики.

Однако в приюте мы видели много невероятных вещей. И нам предстояло увидеть еще больше.

Дождь обрушился не из ведра, а вселенским потопом. С нескрываемым удовольствием Лягух пришвартовал машину, словно грузовое судно, черное от ила и дизеля, как можно дальше от особняка графа.

— Мы не можем подъехать поближе?

— Аллея утопает в грязи. Хочешь, чтобы я запачкал шины?

Триста метров я пробежал под градом Божественного гнева. Среди цветов я дрожал от холода, ожидая, пока Роза соизволит со мной встретиться. Прошел целый час.

Когда меня наконец впустили в гостиную, там горел камин. Я подошел ближе, чтобы согреться и обсохнуть. Гувернантка покинула гостиную, решив окончательно, что никто и никогда не напишет о нас оперу, — и была права. Роза повернулась ко мне, сидя за фортепиано, ее платье краснело маковой дерзостью, как в первый день нашего знакомства.

— Ты никогда не слышал о зонтике?

— Ты отправила наше письмо?

— Здравствуй, Роза. Как дела, Роза? Вас там совсем не учат манерам, в вашем приюте? — Она произнесла последнее слово с нажимом, стараясь сделать мне больно, и рассмеялась: — Вот что хорошо между нами: мы ненавидим друг друга и можем все высказать, не заботясь, что раним чувства собеседника. Ты вот считаешь, что я избалованная, наглая, слишком богатая, слишком такая, слишком сякая. Тебе не нравится, как я одеваюсь.

— Мне нравится, как ты одеваешься, — поправил