в котором он носил черепаху и который все еще сохранял запах болотной тины. Он слышал смешки и приглашения девиц, но уже не сравнивал их с маркитантками, что в прежние времена были неотделимы от армии. Теперь перед глазами у него стояла мертвая черепаха со свисающей из панциря тонкой, как кишка, шеей. Сколько времени проносил он в кармане этот трупик, обернутый в саван из платка?

Оба, старик и солдат, брели вдоль дороги молча, словно чужие. Шаг за шагом удалялись они от мусорной кучи окраин; впереди их ожидало шоссе, бесконечная артерия, пересекающая равнину из конца в конец, пустынное место, которое оживляли лишь автобусы, торговцы, прохожие, американцы, кокетливые девушки, а там, еще дальше, ждала их койка в лазарете, будто вдавленном в мрачное здание казармы.

— Оно уж не так часто было нужно мне в последнее время, — неожиданно сказал Анибал. — Но никто не станет отрицать, что прежде оно служило мне верой и правдой. Один только я знаю, как оно меня выручало.

Абилио догадался, что отец говорит о ружье. И предпочел промолчать. Они уже были на главной улице Поселка. И требовалось срочно обсудить, что делать дальше: где заморить червячка и как распределить деньги, вырученные от продажи ружья. Но старый Анибал остановился и, освещенный тусклым отблеском огней кафе и таверн, продолжал говорить.

Он говорил, что давно пора было расстаться с двустволкой, что он давно уже чувствовал, как дрожит рука, и, если уж быть искренним до конца, зрение у него начало сдавать. Возраст дает себя знать.

XXV

Как только Портела пришел в себя, санитары в белых халатах перенесли его в сад позади лазарета и посадили в тени около каменной ограды, поставив рядом кувшин с водой.

Если они и пытались утешить его (а вполне вероятно, что так оно и было), старания их ни к чему не привели. Военным и штатским, случайным прохожим и даже офицерам, появлявшимся в этом тихом уголке, Портела отвечал неохотно, не поднимая головы. Он окидывал взглядом свою фигуру: одна нога вытянута, другой почти нет, и штанина подвернута и заколота английской булавкой. Ничто вокруг его не интересовало; даже на мух, сильно досаждавших ему, он не обращал внимания.

Однажды Портеле привиделся странный сон: юркую ящерицу на песчаной равнине преследовала крыса (или какой-то еще зверек). Самое удивительное заключалось в том, что ящерке, живой и подвижной как ртуть, бесхитростной и веселой, удавалось убегать от ядовитых зубов врага, и она продолжала резвиться без устали, радостная и беззаботная, даже не оборачиваясь назад. Она считала, что забавляется, а между тем хвост у нее был весь искусан, но она не знала, не чувствовала этого. Яростные укусы волосатой крысы, которая всякий раз, когда ящерка пробегала поблизости, стремилась схватить ее зубами, казались той всего-навсего незначительными царапинами.

Она забавлялась, кружилась как безумная, и вдруг, в самом разгаре игры, кончик хвоста у нее отделился и запрыгал по песку. Ящерка снова забегала и потеряла еще кусок хвоста, потом еще, еще и еще. И вот она уже снует среди множества извивающихся кусочков и, счастливая, играет с ними, не замечая, что тело ее изранено, и не давая себе труда оглянуться назад…

Вот какой сон привиделся Портеле, и при одной мысли о том, что сон может повториться, его бросало в дрожь. Если этого еще не случилось (по крайней мере до сих пор), то лишь потому, что Жоан Портела все время был настороже. Даже когда он дремал в тени у каменной ограды, ему удавалось мгновенно пробудиться, едва он чувствовал приближение кошмара, где резвая ящерка опять забегает среди множества трепещущих кусочков своего хвоста.

Жоан Портела сидел на земле, точно нищий, просящий подаяние на ярмарке. Перед его глазами были ряды гостиничных окон с роскошными гардинами, а у его ног в ничем не нарушаемой тишине сада прыгали воробьи. Они подскакивали совсем близко, не раз он мог бы достать их рукой, но это ничуть не смущало птиц, они уже привыкли к неподвижно сидящему человеку и, как считал Портела, инстинктивно чувствовали, что перед ними несчастный калека. «Это в порядке вещей, — думал он. — Они уже догадались, что я им не опасен».

Сад, в котором находился Портела, сад для офицеров, где почти не ощущалось казарменного духа, напоминал монастырский двор или небольшой старинный парк, уединенный, с буйно разросшимися кустами роз, пчелами и непугаными птицами. По одну сторону ограды гордо и торжественно высилась гостиница, по другую притулился Портела, осаждаемый тучами мошкары. А вверху царило безоблачное спокойствие летнего дня.

Как-то вечером, когда он, по обыкновению, сидел среди цветочных клумб, одно из окон отворилось и послышался быстрый стрекот пишущей машинки. Наверху, в просторном зале библиотеки, кто-то работал, и этот кто-то был Галлахер, американский капитан; поставив перед собой бутылку виски и пепельницу с дымящейся сигаретой, он сочинял отчет о вооружении солдат Серкал Ново. Спрашивается, что же он писал?

Разумеется, секретное донесение. В обычной своей манере, с помощью цифр и таблиц он повествовал о встречах с доблестными воинами в определенных пунктах и при определенных обстоятельствах. О смерти и о солдатах — вот о чем он вел свой рассказ, сочетая самым тесным образом эти понятия.

А ведь смерть и зрелище смерти ненавистны человеку, даже вооруженному. Достаточно поглядеть на Анибала и его слушателей во дворе казармы.

— Вы считаете, он выкарабкается? — беспрестанно спрашивают слушатели, разделяя муки раненого крестьянина. И моргают, хмурят брови, взволнованные рассказом старика.

— Вы думаете, он выкарабкается, ваш друг?

То же самое, хотя и другими словами, говорил часовой, когда навещал в лазарете Портелу; то же волновало санитаров, ведь они были не шакалами в белых халатах, а рекрутами, людьми. А тихий шепот врачей, возглавлявших процессию, которая следовала в операционную с Жоаном Портелой на носилках? Разве не помог он отогнать смерть, спасти раненого от судьбы, уготованной всем храбрым солдатам?

Конечно же, помог.

Испытывая к страдальцу жалость, а отнюдь не презрение, окружающие Анибала солдаты не считают, будто смерть дает смысл их ремеслу, будто жестокость по отношению к врагу оправдана. («К врагу? Какому врагу?» — поспешил бы задать вопрос капрал Три-Шестнадцать, державший в трактире речь перед облаченным в траур хозяином.)

Нет, они придерживаются иного мнения. Но Галлахер писал свой отчет, не прислушиваясь к словам солдат. Он курил сигарету за сигаретой, отстукивал на машинке страницу за страницей, сочиняя хвалебную оду в честь доблестных воинов и победоносного оружия.

Отпечатав несколько страниц, он хлебнул из бутылки и подошел к