– Будет скверно, если на этот раз они вывернутся, – вставил Гаргантюа.

– Да, – сказал Фрэнки. – Это очень многим может не понравиться.

Мать Рафаэля Морреза вернулась домой с работы только в шесть часов вечера. Работала она в швейной мастерской, как и у себя на родине, в пуэрториканском городе Вега Баха. Правда, в Нью-Йорке ее рабочий день был короче, а заработная плата выше, но зато на Пуэрто-Рико после работы она возвращалась домой к своему сыну Рафаэлю. В Нью-Йорке же она больше этого делать не могла. Ее Рафаэля убили.

В Нью-Йорк она приехала к мужу, который мыл посуду в ресторане на 142-й улице. Он приехал сюда на год раньше ее, поселился у родственников и скопил достаточно денег для того, чтобы снять квартиру и выписать жену и сына. Ехала она неохотно, потому что любила Пуэрто-Рико. Ей было страшно покидать знакомые места, хоть Нью-Йорк и сулил всяческие блага. Через полгода после того как она приехала сюда, ее муж связался с другой женщиной, предоставив ей и сыну самим перебиваться в этом городе.

В тридцать семь лет (она была на два года старше Карин) Виолетта Моррез выглядела шестидесятилетней старухой. Худое тело, изможденное лицо – только глаза и рот хранили остатки былой красоты.

Они сидели в «гостиной» ее крохотной квартирки на четвертом этаже и молча смотрели друг на друга. Ее большие карие глаза смотрели на Хэнка с откровенностью, от которой ему становилось не по себе. Как будто он смотрел в глаза неизбывному горю, слишком огромному для выражения чувств, – горю, которое искало одиночества и отвергало сочувствие.

– Что вы можете сделать? – спросила она. – Ну что вы можете сделать?

– Я могу проследить за тем, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррез, – сказал Хэнк.

– Правосудие? В этом городе? Не смешите меня! Правосудие здесь существует только для тех, кто здесь родился. А для всех остальных – ничего, кроме ненависти. Это город ненависти, сеньор. Само его сердце полно ненависти и это страшно чувствовать. Ведь меня учили любви. Меня ведь учили, что любовь превыше всего. Меня учили этому на Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там очень тепло, люди никуда не торопятся и здороваются друг с другом на улицах. Там все знают друг друга, знают, что меня зовут Виолетта Моррез и спрашивают: «Как живешь, Виолетта? Хуан пишет? А твой сын здоров?» Ведь это очень важно быть кем-то, знать, что ты Виолетта Моррез, и все тебя знают. А в этом городе холодно, все куда-то спешат. Здесь никто с тобой не поздоровается и не спросит, как ты чувствуешь себя. Времени для любви в этом городе нет. Здесь осталась одна только ненависть. И эта ненависть отняла у меня сына.

– Убийцы вашего сына понесут справедливое наказание, миссис Моррез. Я для этого к вам и пришел.

– Справедливое, сеньор? Оно будет справедливым только, если убийц убьют так, как они убили моего сына. Справедливо было бы вырвать у них глаза, а потом наброситься на них с ножами, как они набросились на моего Рафаэля в его тьме. Другой справедливости для диких зверей нет. А они звери, сеньор, поверьте мне. И если вы не отправите этих убийц на электрический стул, то никто уже не сможет быть спокоен за свою жизнь. Останутся только страх и ненависть. Они вместе будут править этим городом, а порядочные люди попрячутся по домам и будут молить бога о спасении. Мой Рафаэль был хороший мальчик. За всю свою жизнь он не сделал ничего плохого. Глаза его были мертвы, сеньор, но его сердце было полно жизни. Иногда легкомысленно относятся к тому, что слепой нуждается в присмотре. Это ошибка. Я и сама раньше так же ошибалась. Я следила за ним, ухаживала, всегда, всегда. Пока мы не приехали сюда. А потом его отец ушел от нас, и мне пришлось работать. Ведь надо есть. И вот пока я работала, Рафаэль выходил на улицу. На улице его и убили.

– Миссис Моррез...

– Есть только одно, что вы можете сделать для меня и для моего сына, синьор. Только одно.

– Что, миссис Моррез?

– К ненависти этого города вы можете добавить и мою ненависть. Вы можете убить тех, кто убил моего Рафаэля. Вы можете убить их и избавить улицы от зверей. Вот что вы можете для меня сделать, сеньор. Да простит мне бог, вы можете убить их, сеньор.

Когда в этот вечер он вернулся домой, Карин разговаривала в гостиной по телефону. Он направился прямо к полке, налил себе из кувшина бокал мартини, чмокнул жену в щеку, а потом стал слушать, как она заканчивает телефонный разговор.

– Ну что вы, Филлис, конечно, я понимаю, – говорила она. – Но все-таки мы так надеялись, что вы придете. Мы хотели, чтобы вы познакомились с... Да, понимаю. Ну, что же, тогда как-нибудь в другой раз. Конечно. Спасибо, что позвонили. И передайте привет Майку. Пока.

Карин повесила трубку, потом подошла к Хэнку и, обняв его за шею, поцеловала по-настоящему.

– Как у тебя прошел день? – спросила она.

– Все хуже и хуже, – вздохнул он. – Каждый раз, когда я иду в Гарлем, у меня возникает ощущение, будто я голыми руками шарю в какой-то болотной тине. Я не вижу дна. Карин, я только могу надеяться, что не порежусь об острые камни и осколки бутылок. Я разговаривал с девушкой, которая была рядом с Моррезом, когда его убили. И знаешь... что он вытащил тогда из кармана? То, что защита считает ножом?

– Что?

– Губную гармонику. Ну что ты на это скажешь?

– Да, но они, тем не менее, будут утверждать, что их подзащитные ошибочно приняли ее за нож.

– Вполне возможно. – Он помолчал. – А Башня Рирдон, если верить его врагам, личность на редкость очаровательная. – Он вновь замолчал. – Карин, поверить тому, что творится в Гарлеме, можно только увидев все это собственными глазами. Эти ребята, как армия, приведенная в боевую готовность: есть и арсеналы, и военные советники, и слепая ненависть к врагу. Вместо мундиров у них свитера, а причины, по которым они дерутся, не более осмысленны, чем причины настоящих войн. Война для них – обычное состояние. Единственный образ жизни, который им известен. Гарлем был прогнившим местом еще в дни моего детства, но теперь к этой гнилости, которая неотъемлема от трущоб и нищеты, прибавилось кое-что новое. Эти ребята не только как бы заключены