Шрифт:
Закладка:
— Пошли, сестренка.
Дошли до вокзала, перешли через рельсы, к реке. Мост, а дальше вдоль берега — дома, сбитые кое-как из досок и выходящие задами на реку. Улочка убогая, но вида пестрого, даже цветистого. За щербатым забором посреди бурьяна стоит кривобокий от ветхости шарабан, а поодаль — облупленный домишко, и в верхнем окне сушится ярко-розовое платье.
— Не ваш ли это дом? — спросил я. Смотрит на меня поверх булочки. — Вот этот, — показал я рукой. Жует и молчит, но я как будто уловил в ее лице что-то утвердительное, соглашающееся, хотя без особого пыла. — Ты здесь живешь, да? Тогда идем. — Я вошел в покосившуюся калитку. Оглянулся на нее. — Здесь ведь? Узнаешь свой дом?
Кивнула несколько раз быстро, смотрит на меня, кусает влажный полумесяц булочки. Идем к дому. Дорожка из расколотых и разномастных плит, пронзенных жесткими копьями свежепроросшей травы, ведет к разбитому крылечку. В доме — ни шороха, и розовое платье безветренно повисло сверху из окна. Фаянсовая ручка — дергать колокольчик, я потянул и, когда вытащилось футов шесть проволоки, перестал тянуть и постучал. У девчушки из жующих губ ребром торчит корка.
Дверь открыла женщина. Взглянула на меня и стала быстро говорить по-итальянски, обращаясь к девочке. Кончила на повышение, замолчала вопросительно. Опять заговорила, а девочка смотрит на нее, запихивая корку в рот чумазой ручонкой.
— Она говорит, что живет здесь, — сказал я. — Я ее из города веду. Это ведь вы ее за хлебом посылали?
— Не говорю англиски, — сказала женщина. Обратилась снова к девочке. Та смотрит и молчит.
— Она здесь жить? — спросил я. На девочку указал, на женщину, на дверь дома. Женщина усердно замотала головой. Быстро заговорила. Подошла к краю крыльца и, не переставая говорить, показала рукой вниз по улице.
Я закивал — усердно тоже.
— Вы пойдете покажете? — сказал я. Взял ее за локоть, другой рукой махнул в сторону дороги. Торопливо заговорила, пальцем указывает. — Пойдемте покажете, — сказал я, пытаясь свести ее с крыльца.
— Si, si[38], — сказала она, упираясь и куда-то указуя.
Я снова закивал.
— Благодарю. Благодарю. — Я сошел с крыльца и направился к калитке, не бегом, но довольно-таки скорым шагом. Дошел до калитки, стал, смотрю на девочку. Она сжевала уже корку и таращит на меня черные дружелюбные глаза. Женщина с крыльца следит за нами.
— Что ж, пошли, — сказал я. — Так или иначе, а придется все же разыскать твой дом.
Семенит у меня под локтем. Идем дальше. В домах все как вымерло. Ни души не видно. Бездыханность, присущая пустым домам. А ведь не может быть, чтобы все пустые. Комнат сколько всяких. Раскрыть бы переднюю стенку у всех разом. Мадам, прошу вас — ваша дочка. Не ваша. Тогда ваша — бога ради, мадам. Идет под локтем у меня, блестит заплетенными туго косичками, а вот и мимо последнего дома прошли, улица впереди поворачивает и берегом уходит за глухой забор. Из разбитой калитки та женщина вышла, на голову накинула шаль, рукой придерживает у подбородка. Дуга дороги пустынна. Я нашарил монету, дал девочке. Четверть доллара. «Прощай, сестренка», — сказал я. И пустился бегом.
Во весь дух, без оглядки. У самого лишь поворота обернулся. Стоит фигурка посреди дороги, к грязному платьицу прижала хлеб, смотрит неподвижно, черноглазо, немигающе. Побежал дальше.
В сторону от дороги — проулок. Свернул туда и немного погодя с бега перешел на быстрый шаг. Слева и справа задние дворы некрашеных домов — на веревках тряпье, веселое, цветное, как то платье в окне; провалившийся сарай мирно догнивает среди заросшего бурьяном буйнокронного сада, среди деревьев розовых и белых, гудящих от солнца и пчел. Я оглянулся. В устье проулках — никого. Еще сбавил шаг, и тень моя ведет меня, головой влачась по кроющему забор плющу.
Проулок дошел до ворот, заложенных брусом, и канул в свежую траву, стал дальше тропкой, тихим шрамом в мураве. Я перелез через ворота, миновал деревья, пошел вдоль другого забора, и тень позади меня теперь. Здесь плющ и лоза увивают ограды, а у нас на юге — жимолость. Запах густо из сада, особенно в сумерки, в дождь, и мешается — как будто без него недостаточно тяжело, недостаточно невыносимо. «Ты зачем ему далась поцеловать зачем»
«Это не он а я сама хотела целоваться» И смотрит. А меня охватывает злость Ага не нравится тебе! Алый отпечаток руки выступил на лице у нее будто свет рукой включили и глаза у нее заблестели
«Я не за то ударил что целовалась». Локти девичьи в пятнадцать лет. Отец мне: «Ты глотаешь точно в горле у тебя застряла кость от рыбы Что это с тобой» Напротив меня Кэдди за столом и не смотрит на меня за то что ты с каким-то городским пшютиком вот за что Говори будешь еще Будешь Не хочешь сказать: не буду?" Алая ладонь и пальцы проступили на лице. Ага, не нравится тебе Тычу ее лицом в стебли трав впечатались крест-накрест в горящую щеку: «Скажи не буду Скажи»
А сам с грязной девчонкой целовался с Натали" Забор ушел в тень, и моя тень в воду. Опять обманул свою тень. Я и забыл про реку, а улица берегом ведь повернула. Влез на забор. А девчушка — вот она, жмет к платьицу свой хлеб и глядит, как я спрыгиваю.
Стою в бурьяне, смотрим друг на друга.
— Что ж ты не сказала мне, сестренка, что живешь у реки здесь? — Хлеб уже проглядывает из обертки, новая нужна бы. — Ладно, так и быть, доведу тебя, покажешь, где твой дом. с грязной девчонкой с Натали. Идет дождь и в пахучем высоком просторе конюшни нам слышно как он шелестит по крыше
«Здесь?» дотрагиваюсь до нее
«Нет не здесь»
«Тогда здесь?» Дождь несильный но нам ничего кроме крыши не слышно и только кровь моя или ее шумит
«Столкнула с лесенки и убежала оставила меня Кэдди гадкая»
«Кэдди значит убежала А ты здесь ушиблась или вот здесь?»
Шумит Семенит под локтем у меня, блестит своей макушкой чернолаковой, а хлеб все больше вылезает из обертки.
— Скорее домой надо, а то вся бумага на хлебе порвется. И мама тогда забранит. «А спорим я тебя поднять могу»
«Не можешь я тяжелая»
«А Кэдди куда убежала домой из наших окон конюшни не видно Ты пробовала когда-нибудь увидать конюшню из»
«Это она
