досаду на Анне, вменяя ей в вину то, что в его отсутствие она не вразумила отца и не отговорила его от безрассудных сделок с союзниками. Но Анна оказалась подставной мишенью и приняла на себя всё раздражение Гопкинса в адрес её отца ровно по той же схеме, по которой Рузвельт выставлял дочь с её политической неопытностью в качестве щита при обсуждении трудных, но жизненно важных проблем, от которых предпочитал держаться подальше. Гопкинс же полагал, что решать такие проблемы – долг чести и прямая обязанность Рузвельта как президента США.

Не будь он так болен (и, возможно, слегка подшофе), Гопкинс, быть может, и сдержался бы, но он бросил Анне в лицо с холодным сарказмом:

– Рузвельт же сам напросился на эту работу… Так вот пусть теперь, нравится она ему или нет, изволит её исполнять.

Если Гопкинс надеялся этим аргументом убедить Анну в своей правоте, то жестоко ошибся, ибо сама постановка вопроса о служебном соответствии Рузвельта занимаемой должности была, вероятно, наихудшим из всех возможных подходов. Анна сочла его замечания «глубоко оскорбительными».

– Все, что я могу вам пообещать, – ответила она, – обсудить это утром с отцом.

И, пожелав Гопкинсу спокойной ночи, Анна удалилась с мыслями «пусть проспится, может, полегчает несчастному».

Вернувшись в свой уединённый номер-шкаф, Анна принялась обдумывать разговор с Гопкинсом. И Стеттиниус, и кардиолог Рузвельта Говард Брюэнн предупреждали её, что Гопкинс неизлечимо и тяжело болен. В этом она теперь и сама убедилась. Вопрос в том, ограничиваются ли его болезни телесными недугами. «Опредёленно могу сказать, что его ум не показался мне трезвым, а рассудок здравым, – зафиксировала она в своем дневнике. – Или, возможно, я просто до сих пор недооценивала, насколько про-британский человек этот Гарри»{238}.

* * *

Наконец, в окнах Ливадийского дворца погасли последние огни, и все американцы погрузились в столь долгожданный и нужный им крепкий сон. Но одна телеграмма так и осталась лежать непрочитанной. Поступила она от Гила Уайнанта, посла США в Лондоне. За две тысячи миль от них человек, не допущенный на конференцию, делал всё возможное, чтобы хотя бы дистанционно постоять за народ, который так же, как и его самого, пренебрежительно смели с доски. Хотя будущее Польши как суверенной нации было одним из первейших вопросов, стоявших перед союзниками в Ялте, ни единого польского представителя на конференцию не позвали. Уайнант по-прежнему сочувствовал законному польскому правительству в изгнании, с представителями которого успел в Лондоне за последние четыре года сработаться. Ещё в 9:30 того утра он отправил в Ялту срочную телеграмму за подписью польского премьер-министра Томаша Арцишевского:

«Г-н Президент, – писал Арцишевский. – В настоящее время судьба многих народов находится в Ваших руках и в руках премьер-министра Черчилля. Весь мир ожидает, что эти важные дискуссии <…> заложат фундаментальные основы будущего мира[19], мира, который принесет народам свободу совести и слова и гарантирует им свободу от страха и нужды. Я верю, что эти свободы будут дарованы и нашему народу, который бился и бьется без устали за их претворение в жизнь на стороне великих демократий – американской и британской»{239}.

Поляки отважно сражались против нацистов с самого начала вражеского вторжения в сентябре 1939 года, но не одни нацисты хотели лишить Польшу права на существование в качестве независимого государства. По мере продвижения Красной армии к Берлину, по имевшимся у Арцишевского надёжным разведданным, члены польского подполья, пытавшиеся противостоять советскому порабощению, подвергались массовым арестам и депортациям. Давно порванный нацистами в клочья пакт Молотова – Риббентропа, казалось, продолжал благополучно действовать и поныне в альтернативной реальности Польши, где заклятые враги продолжали быть заодно в части подавления народного сопротивления. Если американцы и британцы не сумеют теперь гарантировать Польше суверенитет, само объявление Великобританией войны нацистской Германии лишится изначального смысла, а жертвы польских солдат, самоотверженно сражавшихся против нацистов, окажутся принесёнными впустую.

У поляков было много причин для гордости: их лётчики сражались в рядах Королевских ВВС и, как знать, устояла бы без их помощи Великобритания под натиском нацистов с воздуха; польские солдаты героически шли в атаку на немецкие редуты в победной битве при Монте-Кассино; польские математики внесли неоценимый вклад во взлом нацистского шифра; бойцы подпольного сопротивления оставались в Польше и не падали духом даже перед лицом практически неизбежной казни. И вот теперь будущее Польши как независимой страны висело на волоске, а польские лидеры ничего с этим не могли поделать. Им оставалось только умолять, чтобы о них не забывали.

Часть вторая. «Будто конференция – не особо значимое, а рядовое событие»

VIII. 4 февраля 1945 г.

Воронцовский дворец эксцентричной аристократке Саре сразу пришелся по вкусу, но лишь наутро она смогла в полной мере оценить всю острую пикантность сборной солянки архитектурных стилей этого своеобразного шедевра. Как будто взяли два не имеющих между собою ничего общего строения – шотландский помещичий замок и соборную мечеть Джами-масджид из Дели – и, погрузив их на грузовики, устроили между ними лобовое столкновение на высокой скорости. С тыльной, в исламском стиле, стороны, с обширной веранды, открывался впечатляющий вид на каменные ступени обрамлённой кустарником парадной лестницы, ведущей вниз, к набережной над морем.

Хотя причудливая архитектура на фоне гор была явно выбрана с целью произвести впечатление на гостей, Сара чутьём улавливала некую недостачу в окружающей среде. «Тут и виды, и долины, всё воистину так, – писала она матери на родину, – но весь пейзаж сродни женщине со всеми признаками красоты, но лишенной очарования – и не способной никого тронуть». И нависающие горы с грозными скалами она находила «гнетущими и зловещими» даже под не по-зимнему тёплым солнцем. «Слишком тут всё громоздкое – так и сминает, – сообщила она Клементине. – Не нравится мне это!!!»{240}

Сара не первой почувствовала нечто враждебное в красотах черноморского побережья. Как писал за полвека до описываемых событий волею судеб оказавшийся в тех местах Антон Чехов в своем рассказе «Дама с собачкой», Ялта давно обросла легендами «о нечистоте местных нравов», «о легких победах, о поездках в горы» и «о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии». Однако все эти завуалированные связи и тайные любовные интриги были лишь миражами, призванными завуалировать и сокрыть неосязаемый дух беспокойства, окутывающий прибрежные сады. «На набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем мёртвый вид, – мистически-созерцательно описывал окружающее драматург, – но море ещё шумело и билось о берег», навевая мысли «о вечном сне», о том, что оно «шумело внизу, когда ещё тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет»{241}. Вероятно, источником липко-осязаемого беспокойства, которое теперь вслед за Чеховым охватило и Сару, было само Чёрное море, вернее, пагубные для всего живого сернистые эманации, шедшие с заиленного тёмного дна и наполнявшие собою воздух над усеянной не менее смертоносными минами акваторией.

Пока Сара пребывала в созерцательных раздумьях о природных и рукотворных силах, овевающих тревогой Воронцовский дворец, Кэтлин и Анне в Ливадийском приходилось заниматься делами сугубо практическими, в частности, проходить форменный допрос, устроенный советской вооружённой охраной американским гостям в дворцовом парке. В дни подготовки к конференции отправленный в разведку передовой отряд ВМС США выпустил «Общий информационный бюллетень», адресованный всем отправляющимся в Ялту американским делегатам. Прежде всего, делегатов настоятельно призывали помнить, что «на протяжении всего срока