в саду никого не было видно.

Потом Бен направился к окну, и Грейс поняла, что он пойдет к кухонной двери. Она торопливо пригладила волосы, привела в порядок платье. Она все еще не проснулась окончательно, и ее глаза слипались. Дональд уже поднялся – дверь спальни была распахнута, в комнате никого не было.

Грейс вышла в кухню. Она увидела Бена возле дальней открытой двери: старик потрясал кулаком перед лицом Дональда и кричал что есть сил:

– Спилил живую изгородь, да? Спилил начисто, ты, педик паршивый! Ты не мужчина, ты – педик и больше никто. Ну, с меня хватит. Больше я не останусь у тебя и минуты, даже если буду помирать с голоду, слышишь?

– Я ясно сказал вам вчера, что верхнюю часть кустарника надо срезать, а вы отрезали только дюйм или около этого.

– Гореть тебе в аду! Я говорил тебе, с какой целью была посажена эта изгородь, – Бен резким движением вытянул руку, указывая на аллею. – А теперь там – никакой зелени, верно? Теперь можно любоваться просмоленной крышей. Отличное зрелище, правда? Но если и не это, ты бы нашел что-нибудь другое. Ты только ждал удобного случая, так ведь? Распоряжаешься направо и налево тем, о чем понятия не имеешь. В церкви, не в церкви – всюду корчишь из себя всемогущего Бога. Так позвольте сказать вам, мистер, что со мной этот номер не пройдет. Я раскусил и тебя и твои штучки. Я с самого начала видел тебя насквозь. Это такие, как ты, виноваты в том, что люди убивают друг друга, именно так. Ну, с меня довольно. Подготовь мои бумаги и деньги, я больше здесь не работаю. И вот что я тебе скажу напоследок, – лицо старика исказила злая гримаса. – Ты – двуличное, лживое ничтожество и в придачу паршивый педик – вот и все.

Бен отвернулся; секунду спустя Грейс медленно вышла из кухни. Во дворе она подошла к Дональду, который с трудом сдерживал себя, и холодно сказала:

– Ты срезал жимолость? – это был не столько вопрос, сколько утверждение. – Наверное, встал пораньше и специально срезал ее – изгородь Бена.

– Это не его изгородь.

– Тогда моя.

Дональд густо покраснел, и его челюстные кости, казалось, поднялись из своих углублений.

– Очень хорошо, Грейс. Раз уж ты так подчеркиваешь свое право собственности, я подготовлю все к тому, чтобы мы вернулись в дом викария – он все еще свободен.

Грейс пошла прочь.

– Ты куда? – резко проговорил Дональд. – Я запрещаю тебе подходить к этому человеку.

Она остановилась, повернулась и посмотрела на него. С ее языка были готовы сорваться слова Бена: «Ты, педик паршивый,» – но она переборола себя. Ругательство в ее устах, несомненно, застало бы его врасплох, но то, что она сказала, поразило его никак не меньше:

– Я буду делать, что хочу, и ты мне этого не запретишь. Он так и остался стоять, разинув рот и широко раскрыв глаза, а она торопливо обошла дом и направилась к Бену, повторяя: «Это невыносимо, это невыносимо».

В этот момент Грейс поняла, что не только больше не любит своего мужа, но уже почти ненавидит его. Он встал утром пораньше не для того, чтобы прийти к ней и попытаться разобраться в случившемся прошлой ночью, а для того, чтобы срезать кусты живой изгороди, хотя, наверное, понимал, что это будет лишь проявлением его своенравия – и больше ничем. Бен не подчинился его приказу – Бен должен быть наказан. Хотя старик и не знал об этом, но страдал он еще и потому, что не подчинилась приказу своего мужа и она, Грейс.

Старик стоял возле того, что еще накануне было густой аккуратной изгородью. Дональд перепилил кусты у самого основания, оттащил и свалил в кучу сбоку от тропинки. От изгороди осталась лишь беспорядочная уродливая поросль высотой около двух футов.

– Мне очень жаль, Бен, о, как мне жаль, – проговорила она, стоя рядом.

Старик не ответил, только голова его опустилась еще ниже. Он медленно покачал головой, повернулся и направился к теплице.

Грейс последовала за ним, и когда садовник по-прежнему не проронил ни слова, поняла, что он плачет. Слезы текли по его лицу от морщины к морщине, и, глядя на старика, Грейс пришла к выводу, что должна уехать, должна покинуть этот дом Она проговорила в его ссутулившуюся спину:

– Я навещу тебя, Бен. У тебя будет твой собственный сад – обещаю.

Дом Бена стоял на противоположной стороне деревни, а его «сад» своими размерами напоминал носовой платок. Грейс знала, что старик будет очень скучать без работы, и ее слова были не простым утешением. Но он так и не ответил. Грейс повернулась и быстро зашагала к дому…

Когда полчаса спустя Грейс сошла в холл в легком дорожном костюме, шляпе и с сумкой в руке, она увидела там не только Дональда, но и миссис Бленкинсоп, что отнюдь не упрощало ситуацию. Проигнорировав Дональда и глядя прямо на пожилую женщину, она сказала:

– Я еду к тете, миссис Бленкинсоп, она что-то приболела.

– О, мне очень жаль, мэм.

Грейс знала, что в данный момент миссис Бленкинсоп ей поверила. Дональд ничем не выдал себя: он последовал за женой из дома и проводил до гаража. Но когда они вошли внутрь, он уже не мог сдерживаться.

– Что за игру ты затеяла, Грейс? – зло начал он, не повышая, однако, голоса, чтобы не быть услышанным посторонними – Не глупи. Ты не можешь сбежать к тете только из-за того, что между нами произошла небольшая размолвка. Покатайся немного и возвращайся, но не езди к этой своей тете. Я…

– Запрещаешь, да?

– Нет, прошу.

– Я поеду к ней, и я буду говорить с ней. Мне давно следовало это сделать. Если бы я сделала это сразу, то не жила бы сейчас вот так, изо дня в день расшатывая свои нервы, – она открыла дверцу, села в машину и, взглянув на мужа, продолжала: – Очень скоро у меня произошел бы срыв, и всем было бы жаль – не меня, о, нет – тебя. Надо же, у бедного приходского священника жена оказалась истеричкой.

Они напряженно смотрели друг на друга; Грейс увидела, что глаза Дональда меняют цвет. Она замечала это и прежде – они как будто затягивались какой-то плотной защитной пленкой. Он сглотнул, потом заговорил:

– Конечно, у тебя расшатались нервы, но только потому, что ты уже много месяцев действительно ведешь себя, как истеричка, – он еще больше понизил голос. – Супружеская жизнь – это не