Оказывается, поэт Вахрямин сам и конферировал вечер. Он же и сопровождал работу Марго Литяевой-Огневой на великолепном баяне и, надо сознаться, делал это бойко, с залихватскими переборами. Слушать его игру было куда приятней, чем слушать стихи.

Фокусница, одетая в лиловое выцветшее трико с блестками, ловко жонглировала золочеными кеглями, тарелками, показывала фокусы с красными, синими шариками, прыгала сквозь горящий обруч. Не только для меня, бывавшего в городском цирке, но и для большинства станичной молодежи «гала-номера» Литяевой-Огневой не явились новинкой. И только последний прошел с успехом: Литяева стала по одной заглатывать бусинки, а потом вдруг вынула их изо рта, уже нанизанными на нитку.

Все же фокуснице хлопали больше, чем поэту.

Дали занавес.

Дожидаться ответов Вахрямина на «вопросы и записки» я не стал и поторопился из клуба. Я боялся острого язычка Гали Остапенко. На площади остановился у пирамидального тополя, поджидая Аристарха. В черном теплом небе роились крупные зеленоватые звезды, у освещенной двери клуба вились, мелькали серебристые мотыльки, в щеку, в подбородок впились сразу два комара: на ночь они захватывали всю станицу. Что-то Аристраха долго нет. Уж не нырнул ли все-таки за кулисы к Вахрямину?

Из клуба потянулись зрители.

— Складно написано, — услышал я чей-то девичий голос. — Как в стенгазете. Вот если бы только про любовь было.

Послышался тающий смех. Все девушки одинаковы, им бы только амуры!

Вновь открылась дверь. Это были знакомые учительницы; я не успел спрятаться за тополь.

— Вы чего же ушли? — все еще чему-то смеясь, остановилась возле меня Галя. — Многое потеряли. Вахрямин чудо как развернулся. Все рассказывал о каких-то писателях из районной газеты под Армавиром. Один парень спросил, знаком ли он с Алексеем Толстым. Видели бы вы, как обиделся Вахрямин. — Она повернулась к ближней подруге. — Как он сказал, Тася? «Прошу глупостей не задавать»? Да? «Толстой помер при царизме». Парень стал было объяснять, что умер Лев Толстой, Алексей же Николаевич и сейчас здравствует в Москве. Куда там! Поэт и слушать не стал. «Молод еще, чтобы меня разыгрывать!» Ой, животики надорвешь! Ну и приезжают же к нам в станицу писатели!

Я не знал, куда деть глаза. Если признаться по совести, Галя мне нравилась. Да мне все девушки в ту пору нравились. Когда я ходил с Галей в кино, провожал ее вечером домой, как бы нечаянно брал за руку — в моей груди начинал петь соловей, и я начисто забывал и свои рукописи, и гордую мечту о литературной славе, и харьковскую любовь Клавочку Овсяникову (которую, впрочем, и без того забыл). Как бы мне выпутаться перед Галей из дурацкого положения? Ведь чучело, набитое опилками: сам мог бы ей высмеять Вахрямина, да еще остроумнее.

Однако у меня и сейчас не хватило ума обратить все в шутку, и я надулся как гусак:

— С Вахряминым я мало общался. Он поэт, а я пишу прозу. Это вот Аристарх…

— Оправдывайтесь теперь, оправдывайтесь, — погрозила мне Галя пальчиком и ушла с подружками-учительницами. Из тьмы еще донесся ее смех.

Не захотела, чтобы я ее проводил? Обиделась? Или запрезирала? Я не стал больше дожидаться Аристарха и отправился домой. По дороге мысленно повторил слова Гали: «Ну и приезжают к нам в станицу писатели!» Ведь это может относиться и ко мне? Обожди! Не высмеивает ли она сейчас меня перед подружками? А почему бы и нет? Какие бы Вахрямин ни писал стихи, он официально считается поэтом. Об этом и афиша извещает на двери клуба. А кто я? «Писатель» без единой печатной строчки. (Правда, если считать по Вахрямину, то и я уже «напечатался» — машинистка нынче закончила «Карапета».) Я не заметил, как прошел мимо темных окон своего дома.

Вахрямин завтра уедет «блистать» в Ей-Укрепление, а я останусь: сколько шуточек мне придется вынести о «коллеге»! Как мне в Старо-Щербиновке опостылело! Торчать еще целых семнадцать дней! Да пропади все пропадом! Скорее бы вырваться в Москву! Там журналы, издательства, литературные звезды — меня поймут, признают. Если уж Вахрямин считается писателем, то неужели я хуже его и не пробью себе дорогу к славе? Небось он и начальную школу не кончил, у меня же все-таки за плечами семилетка. Правда, сочинений Алексея Толстого я тоже не читал, ну да это мура: мне только подавай книжки! Непременно достану и прочту.

Долго в эту ночь, терзаемый горькими думами, злыми комарами, бродил я по глухим заснувшим улицам. Собаки, словно понимая мое настроение, уныло подвывали мне с разных концов станицы.

«Вчера и сегодня»

Столица встретила меня пронзительным звоном трамваев, веселыми рожками автобусов, сутолокой нарядной толпы. Сберегая деньжонки, я часть дороги проехал «зайцем на перекладных» — пересаживаясь с товарняка на товарняк. По карманам мятого пиджака у меня были рассованы полотенце, зубная щетка и рукопись «Карапета», отпечатанная в двух экземплярах.

Эх, и городище! Так вот где находятся самые крупные издательства, живут знаменитейшие писатели и среди них рецензент «Огонька» Л. Ушкин — единственный мой «знакомый». Сумею ли я зацепиться за Москву? Не вышвырнет ли она меня как ненужный хлам? Ладно, Витька, не робей. Умойся на вокзале, выбей из штанов пыль — и айда! Чего терять время?

В справочном бюро я разузнал, как добраться до редакции ежемесячного журнала «Красная новь», адрес которой еще в станице вызубрил наизусть. Солнце блестело в стеклах трамвая, на проносившихся бульварах золотились липы, в ушах стоял праздничный гул. У Лубянки я слез с прицепа и пошел пешком, оглядывая самые высокие дома, читая самые пышные золотые вывески.

Здание редакции, к удивлению, оказалось неказистым, засунутым в узкий вонючий переулок. В полутемном вестибюле дремал небритый швейцар-инвалид, за его спиной на вешалке одиноко желтел прорезиненный плащ. Я торопливо стянул с головы кепку, несмело попросил:

— Можно оставить?

— Чего ж… примем.

И моя обыкновенная, засаленная кепка повисла рядом с чьим-то литературным плащом.

У какого «начинающего» при посещении солидной редакции сердце не скатывалось в пятки? Я через ступеньку шагал по крутой стертой лестнице и с волнением думал, что по ней неоднократно поднимались и Сергей Есенин, и Серафимович, и Бабель, и Всеволод Иванов. Это не харьковский журнальчик «Друг детей»; там печатались лишь заметки никому не известных журналистов. Страницы ж «Красной нови» блистали романами, поэмами современных классиков.

Приемная редакции представляла прокуренную комнату с двумя столами. За ближним из них, заваленным рукописями, возле черного телефонного аппарата сидел патлатый взъерошенный молодой человек в роговых очках, читал