вернулся на родину. Народ расхваливал Гудлауга, ему аплодировали, и он благовоспитанно и чинно кланялся, облаченный в белую рубашечку и черные брючки. «Гудлауг — такой замечательный ребенок», — говорили люди. Его пение записали на грампластинки. Вскоре он должен был прославиться и за границей.

В Портовом Фьорде они были чужаками. Семья приехала с севера и некоторое время обитала в Рейкьявике. Говорят, что отец Гудлауга был сыном органиста и сам в молодости обучался пению за границей. Ходили сплетни, что он купил дом на деньги, унаследованные от отца, который разбогател после войны благодаря американским войскам. Поговаривали, мол, наследство так велико, что обеспечило его до конца дней, хотя своим богатством он не кичился. Отец семейства мало участвовал в общественной жизни города, но, когда прогуливался с супругой, снимал шляпу и вежливо здоровался. По слухам, его жена была дочерью судовладельца, но никто не знал какого. В городе у них было мало друзей. Приятели, если таковые имелись, остались скорее в Рейкьявике. Кажется, гостей в их доме не особенно любили.

Когда окрестные мальчишки и одноклассники Гудлауга звали его гулять, им обычно отвечали, что тому нужно остаться дома, чтобы сделать уроки либо позаниматься пением и музыкой. Иногда Гудлауга все-таки выпускали на улицу, и дети удивлялись тому, что он, в отличие от них, никогда не грубил и был до странности аккуратным. Его ботинки всегда оставались чистыми, он никогда не шлепал по лужам, в футбол играл как девчонка, изъяснялся сложными фразами. Иногда упоминал о людях с иностранными именами, о каком-то Шуберте. А когда мальчишки рассказывали ему о новых приключенческих историях, которые они читали или смотрели в кино, он им отвечал, что читает стихи. Возможно, делал он это не потому, что сам того хотел, просто его отец считал, что поэзия полезна. Дети подозревали, что отец Гудлауга установил строгое правило — одно стихотворение каждый вечер.

Сестра мало походила на него. Она была более жесткая, вся в отца. Но видимо, родитель не требовал от нее столько, сколько требовал от сына. Она тоже занималась фортепиано и, так же как и брат, начинала петь в детском хоре, когда тот был создан. Подруги говорили, что иногда она завидовала брату, потому что отец с ним нянчился; кроме того, их мать, по-видимому, тоже больше выделяла сына, чем дочь. Людям казалось, что Гудлауг и его мама были очень близки. Она оберегала его, как ангел-хранитель.

Как-то раз его одноклассник, стоя в прихожей, услышал спор по поводу того, можно ли разрешить Гудлаугу пойти поиграть на улицу. Отец в толстых очках стоял на лестнице, Гудлауг внизу, а мать в проеме двери, выходящей в прихожую. Она говорила, что ничего страшного не произойдет, если мальчик погуляет. У него не так много друзей, и не так уж часто они зовут его. Он может продолжить занятия позже.

— Продолжить занятия! — передразнил отец. — Ты думаешь, это что-то такое, что можно делать, когда вздумается? Разве ты не понимаешь, к чему это приведет? Ты никогда этого не поймешь!

— Он ведь еще ребенок, — возразила мать, — и ему недостает общения. Ты не можешь запирать его на весь день, не имеешь права лишать его детства.

— Ничего страшного, — вмешался Гудлауг и подошел к своему гостю. — Я, может быть, выйду попозже. Ты иди, а я потом приду.

Мальчик шагнул за порог, но прежде чем дверь захлопнулась, он услышал, как отец Гудлауга крикнул вниз с лестницы:

— И не смей спорить со мной при посторонних!

Со временем Гудлауг сделался изгоем в школе, и мальчишки из старших классов стали его дразнить. Поначалу шутки носили безобидный характер. Дети часто подтрунивают над другими. Как водится, на школьном дворе завязывались драки. Но через два года, когда Гудлаугу исполнилось одиннадцать, он уже служил главным объектом шуточек и насмешек. По сегодняшним меркам школа была небольшая, и все знали, что Гудлауг «не такой». Он занимался музыкой и пением, выступал с детским хором и никогда не выходил играть на улицу. Он рос взаперти, вечно болезненный на вид, бледный. Соседские мальчишки и одноклассники перестали заходить за ним, но как только он появлялся в школе, над ним смеялись. Его портфель исчезал или оказывался пустым, когда Гудлауг находил его. На улице его обзывали, портили ему одежду, задевали и колотили. Его никогда не приглашали на дни рождения.

Гудлауг не умел защищаться. Не понимал, что ему делать. Отец пожаловался директору школы, который пообещал прекратить безобразие, но это было не в его силах, и Гудлауг снова возвращался после уроков в ссадинах и с пустым портфелем. Отец подумывал забрать его из школы, даже уехать из города, но он был упрям и не хотел уступать. Ведь он принимал участие в создании детского хора и, кроме всего прочего, был очень доволен молодым человеком, руководителем коллектива. Отец Гудлауга знал, что хор — подходящее место для его сына, что благодаря хору мальчик сможет развиваться и со временем вызовет к себе интерес. Что же касается «издевательств» — такого слова, заметила Элинборг, в исландском языке в ту эпоху даже не было, — то Гудлауга со временем оставят в покое.

И мальчик совсем перестал сопротивляться, замкнулся и ушел в себя. Целиком сосредоточился на пении и музыкальных упражнениях и, казалось, частично обрел таким образом душевный покой. Он делал успехи. Он осознал свой талант. Но большую часть времени ему было плохо. После смерти матери мальчик словно угас.

Когда его видели на улице, то он шел всегда один и натянуто улыбался, встречая ребят из школы. Его пение записали на грампластинку. Даже в газетах напечатали об этом. Выходило, что отец и в самом деле прав — Гудлауга ждет незаурядная судьба.

Одна из его одноклассниц, пришедшая в Городской кинотеатр с родителями, плакала — в то время как большинство зрителей смеялись, — когда сестра Гудлауга и дирижер пытались увести неудачника со сцены.

И вскоре по неизвестным причинам Гудлаугу дали новое прозвище.

— Какое же? — спросил Эрленд.

— Директору школы оно было неизвестно, — ответила Элинборг, — а одноклассники говорят, что забыли, или же не хотят признаваться. Но все сходятся во мнении, что оно оказало глубокое влияние на мальчика.

— А который час, кстати? — вдруг всполошился Эрленд.

— Семь с чем-то, кажется, — сказала Элинборг. — Что-то не так?

— Черт подери! Я проспал целый день! — Эрленд вскочил на ноги. — Мне нужно найти Генри Уопшота. У него должны были взять образец слюны около полудня, а его не оказалось на месте.

Элинборг бросила взгляд на проигрыватель, динамики и пластинки.

— В этом