Шрифт:
Закладка:
– Вы какая-то наивная, честно… – машет головой Алексей.
– Наверное. Но я живу по этому принципу и знаю, что он работает. Я пытаюсь помочь всегда, когда могу, и не помню случая, чтобы не помогли мне.
И даже если не помогут – ну что ж, есть такая погрешность, – я не стану мстить за свое «не повезло» тем, кто мерзнет на трассе.
– Сказочки это все!
– Ну, на практике это так работает. Вот даже сейчас. Вот вы мне не нравитесь. Не лично вы, конечно, а этот ваш поступок. И то, что вы мне с чемоданом не помогли при посадке. Вы, когда не остановились помочь, прямо рассердили меня. Я подумала: «Вот сухарь, поставлю ему двойку!» И закончилась бы поездка, я бы вышла из машины, вы бы увидели мою двойку за поездку и еще сильнее рассердились бы на мир. А сейчас я вас услышала, и сделаю наоборот. Я поставлю вам пятерку, Алексей. Авансом. В надежде, что вы тоже меня услышали. И остановитесь прикурить замерзшей женщине на трассе в следующий раз.
Мы доехали и припарковались.
– Вот вы странная, – сказал Алексей, но как-то не обидно, с каким-то недоверчивым восхищением.
Он вышел из машины и помог мне с чемоданом.
– Желаю вам, Леша, чтобы будничного неравнодушного участия в вашей жизни было так много, что оно больше не казалось бы вам странным…
Вспомнила этот разговор сегодня, в конце апреля 2020 года. За окном пандемия.
Весь мир на карантине.
Я гуляю на балконе и смотрю на дорогу сверху. Машин мало, выезжать можно только по пропускам.
На дороге у светофора стоит машина с поднятым капотом. Видимо, у кого-то поломка. И почти все проезжающие машины притормаживают и предлагают помощь.
Это так трогательно. Вокруг того, кто поломался, собралась целая «ромашка» лепестков. Люди выходят из своих машин в медицинских масках, держат дистанцию, что-то обсуждают, предлагают. На дороге собралась практически пробка из желающих помочь.
Весь мир воюет с вирусом, людям страшно, но они не теряют человечности, наоборот, становятся еще отзывчивее, потому что кризис – это лакмус человечности.
В кризис добрые люди становятся добрее, и наоборот.
Но сейчас я смотрю с балкона на эту лучшую пробку в моей жизни и улыбаюсь. Как много на свете хороших людей!
Одна из машин, что остановилась помочь, – желтая машина такси.
Мне сверху совсем не видно, кто водитель.
Я буду верить, что это Леша.
Я никогда не видела, как целуются мои родители.
Никогда.
Я поняла это внезапно, когда нам с мужем вдруг сделали замечание. Ну не то чтобы прямо замечание, а просто сказали осуждающее: «Э-э-эх!» – заметив, как мы соприкоснулись губами.
Объективности ради надо сказать, что мы сами в тот момент были с детьми. И не только со своими.
Мы большой компанией с друзьями сына ходили на каток, и на обратном пути я купила мороженое всем разрумянившимся конькобежцам.
И вот идем мы все веселой гурьбой домой, дети чуть позади, мы с мужем – чуть впереди.
– Попробуй мое мороженое, – протянул мне муж свое эскимо.
– А ты – мое, – я протянула ему свой вафельный стаканчик.
Мы попробовали друг у друга мороженое «на брудершафт» и, смеясь, поцеловались.
Вероятно, дети, шедшие за нами, это видели.
И тут это осуждающее «Э-э-эх!» от встречной тетеньки.
Я вообще думаю, что детям было не до нас, ибо они там, позади, шумели о своем, но даже если они и видели поцелуй, не было в этом ничего страшного, скорее наоборот, милота.
Я стала вспоминать свое детство. В моем детстве никто и никогда не целовался у меня на глазах. Это все было табуировано, любая тактильная ласка.
Бабушка и дедушка, растившие меня до тринадцати лет, тоже никогда не обнимались и не целовались при мне.
Поцелуи и объятия попадали под статью «разврат» и наказывались яростным осуждением.
Я выросла человеком, не источающим ласку и не умеющим ее принимать.
Я вообще не понимала, что с ней делать.
Ласка – как пакет с жареной чесночной курицей, который однажды нам с мамой дала в поезд бабушка. Мы стеснялись доставать его и есть при других пассажирах. Но и перед бабушкой неудобно, не выбрасывать же, она старалась.
И вот лежит эта забота, завернутая в несколько пакетов, в сумке, пахнет чесноком и смущает всех. И с лаской так же: вроде есть, а не надо, вроде хочется, но стыдно.
С совершеннолетия я, сама того не ведая, изо всех сил демонстрировала индифферентность и фригидность. Мол, меня все эти ваши глупости – свидания и поцелуи, не интересуют.
К тому моменту я уже пять лет жила с родителями.
Теми самыми, которые тоже никогда не целовались.
Объективности ради, я и не застала периода их любви, только агонию отношений, развод и разочарование друг в друге.
Всех сверстников, кого влюбленность интересовала, мама на всякий случай называла «падшими».
Я очень боялась, что меня примут за такую вот падшую женщину. Это словосочетание в нашей семье принято было произносить, захлебываясь негодованием.
И я до сих пор помню, как гордилась, что никого не люблю.
Я. Гордилась. Что. Не. Люблю.
Это даже звучит ужасно.
Урок того, как никого не любить, мне каждый день преподавали в семье. Как ругаться, ненавидеть и посылать друг другу проклятья транзитом через ребенка, любящего обоих родителей.
Единственный эпизод, который я смогла вспомнить с трепетом, это мою ангину в семнадцать лет.
Я в тот день не пошла в институт, вышла утром из комнаты, сообщила о температуре и о том, что хочу поспать, и ушла обратно.
Но все тело ломало, и я не смогла снова заснуть. Просто лежала с закрытыми глазами и терпела боль.
А мама и папа в коридоре разговаривали шепотом, чтобы не разбудить меня. Этот шепот их объединял, делал сообщниками, дружащими против моей болезни.
И я погрузилась в иллюзию, что все хорошо, и специально не открывала глаза, притворялась спящей, чтобы они подольше вот так дружили шепотом. Меня это согревало, вдохновляло и даже лечило.
Моя ангина прошла, а родители снова конвертировались из единомышленников в заклятых врагов.
Детям необходимо видеть родительский пример отношений, потому что они учатся у них и мотают на ус, какую семью хотят в будущем. Или не хотят.
Я не представляю семьи, в которой муж может идти из кухни, а жена – в кухню, и, столкнувшись в коридоре, они просто пройдут мимо. Не обнимутся, не поцелуются, не дотронутся друг до друга… Как это?
