Шрифт:
Закладка:
…Самолет медленно выехал на взлетную полосу, тяжело развернулся, зародив в моей голове резонное сомнение: как такая махина может взлететь. Начал разбег, за окном мелькнули здание аэропорта, мокрый от дождя асфальт, оранжевые машины-заправщики, дремавшие в отдалении белые лайнеры с «люфтганзовскими» журавлями на хвостах… Как странно, кажется, эта гигантская птица перебирает жилистыми лапами часто-часто, где-то под брюхом, миг – и оттолкнулась, вспорхнула, и деревья, дома, техника за круглым толстым иллюминатором превратились в маленькие точки, и капли на стекле стали похожи на мелкий бисер, растянулись тонкими слезными дорожками наискосок…
Я осторожно разглядывала Никиту. Немного погрузнел, стал солиднее, сеточка мелких предательских морщин под глазами. Да нет, он все тот же, словно рассматриваю старый фотоальбом.
…Он научил меня любить свое тело, и осознавать, что желанна, и по новому слышать запахи, и купаться обнаженной ночью в озере, чего я не делала раньше никогда. И носить тонкие чулки на изысканном шелковом поясе, и танцевать аргентинское танго «по-взрослому» – с легким виртуозным касанием икр друг друга, приходя в блаженный восторг от этой едва уловимой ласки. И еще понимать книги, которые до него не понимала. Он был для меня всем, и я не представляла себе дня, когда «мы» распадется на два «я». Теперь же, глядя на чужого мне человека, сидящего в соседнем кресле, я не могла вспомнить, ЧТО так сводило меня с ума.
Мы завели неизбежную в дороге, ни к чему не обязывающую беседу. Точнее, говорил он, я умело уклонялась от личных вопросов. Как у меня жизнь? Да все хорошо, просто отлично. Он же готов был долго рассказывать о себе, пока не остановлю, предупредил, что если надоест, я могу прямо так и сказать. Я слушала, боясь обнаружить свой неподдельный интерес. Жизнь его слагалась из эпизодов, счастливых и не очень. Был женат, сын растет в Германии, все, в общем-то, славно. По роду занятий – писатель. Он сделал паузу, взглянул на меня: произвел ли впечатление. Интересно, раньше он говорил «литератор», будто бы слово «писатель» как-то задевало его, выставляло перед собеседником хвастуном. Видимо, теперь концепция изменилась. Я задала пару вопросов о жене и сразу поняла, кто был прообразом героини самой скандальной его книги, вышедшей пару лет назад. Милая Вера, зачем он убил тебя в последней главе?
Стюардесса подала нам напитки, вручила по пластиковой коробочке с невкусной едой. Что с тобой, Никита? Ты даже не отвесил ей комплимент, не задержал взгляд на ее плоском животе и обтянутых узкой синей юбкой бедрах, не одарил белозубой улыбкой. Неужели постарел? Сдал позиции?
Он увлеченно занялся поглощением пищи. Я с раздражением отметила, как неаккуратно он ест. Голоден? Отдала ему свою коробку, он долго благодарил, радовался, словно ребенок, сразу же открыл ее и начал разглядывать, точно новогодний подарок, будто не то же самое было и у него на откидном столике. Как можно есть эту резиновую булку? Еще раз спросил, встречают ли меня, и, получив мой утвердительный лживый ответ, тихо сказал, что, если вдруг не встретят, его такси будет счастливо сделать круг в сторону моего дома. Кетчуп выпрыгнул на спинку кресла впереди, как плевок хамелеона. Никита смутился, виновато пробубнил что-то и принялся оттирать обивку своей салфеткой, близоруко наклоняясь к размазанной кляксе.
Когда-то я считала его самым сексуальным мужчиной на земле.
…Он сообщил мне о расставании таким же мягким и сердечным голосом, каким говорил о красоте моих пальцев и изгиба губ. Каким рассказывал о том, что написал за день… Каким заказывал для меня мороженое в кафе… Я слушала его и не слышала. Мне казалось – это читка на радио какого-то текста с листа, без правильной мелодики и интонационного ударения. Это говорит не он, не мой Никита! И смотрел он на меня при этом так, как будто просил моей руки, и ответ решил бы его судьбу.
Впрочем, да, дальнейшая никитина жизнь во многом зависела от того, как мы расстанемся. Так он сказал мне. Ему надо уехать в какую-то тмутаракань, чтобы писать «роман всей его жизни».
Если я поеду с ним – книга умрет.
Я не хотела верить услышанному. С каких пор муза убивает творчество? Он взял мою руку, поцеловал каждый палец, жадно вдохнул запах моей ладони. Просил меня понять его, ведь всегда же понимала.
– Если мы не расстанемся, я ее не допишу. Ты просто источник другой энергии, моя любовь к тебе отнимает все силы. Все, понимаешь? На книгу не остается.
– Ты хочешь сказать, я тебя отвлекаю?
– В общем, да. – Он замялся. – Я должен побыть один. Месяцев пять-шесть. Через полгода я вернусь. – Он говорил то, что казалось мне бредом высшей пробы. Если человек любит, он всеми силами пытается быть рядом с любимой, это же на уровне инстинктов!
– Будь честен, скажи, что просто разлюбил.
– Да нет же, нет. Но я должен выбрать. Я выбираю книгу.
Он объяснил, что если я поеду с ним, это будет для него равносильно Bücherverbrennung – сжиганию книг – так это называлось в Германии в 1933-м году. Я сожгу книги в его голове.
Такого я в своей жизни не слышала. Я – разрушение. Я – Геббельс, подносящий факел к его светлому лбу, гротесковый монстр, хохочущий над страшной картинкой, – я вижу ее до сих пор, как в угарном бреду: черное пятно расползается по пожелтевшей странице, пожирая буквы, плавится, сворачивается в кокон бумага, точно умерший капустный лист, вспыхивает оранжевыми брызгами титул, корчится рисунок-иллюстрация на обложке: пляшет в безумии пепельная марионетка.
…Я вспоминала и вспоминала все, что когда-то поклялась забыть. И возвращались ко мне почти утраченные эмоции, венцом которых был гнев. А гнев – чувство «невозвратное». Мой любимый променял меня на книгу. Может ли быть у женщины более сильная соперница? Я бы простила ему любовницу – так, во всяком случае мне казалось, но быть палачом его ненаписанных книг – обвинение, которое я не могла принять. Сейчас в моей жизни все правильно и гармонично, в этом есть своя скука, но стабильность и тишина – вот то, что в последние годы делает меня счастливой. Если бы не этот почти забытый гнев…
Я не захотела понять его и принять такую простую истину: ненаписанная книга
