Общий колорит эпохи настолько очевиден и ясен, что испытываешь некоторое чувство неловкости за озлобление мемуариста, который в своих личных переживаниях стремится изобразить перед потомством действительность в сугубо мрачных тонах. Он возводит клевету на тогдашнюю современность – она была очень далека от фанатичной проповеди своего рода «варфоломеевской ночи». Трудно случайной статистикой что-либо доказать. В свое время в статистическом отделе петербургского комитета союза городов был составлен список «пострадавших» в дни февральско-мартовской революции. Данные тогда же были опубликованы в газетах с указанием, что они были собраны студенческой организацией союза. Основанием для составления списка послужили сведения, доставленные из больниц и лазаретов. Немало пострадавших в такую регистрацию, понятно, не было включено. Ген. Мартынов, пользовавшийся архивным материалом Чр. Сл. Ком., куда эти данные были представлены, приводит цифру 1315 пострадавших (убитых и раненых)80. Распределяется это число так: офицеров 53, солдат 602, чинов полиции 73, граждан обоего пола 587. Сколько среди них было убитых, мы не знаем. Число «жертв революции» (их было по официальной статистике 181), торжественно похороненных 23 марта на Марсовом поле, ничего не говорит, ибо это была революционная демонстрация, мало считавшаяся с реальностью81. Запись Гиппиус 7 марта, говорящая об «уродливом» копании могил для «гражданского там хоронения собранных трупов, державшихся в ожидании», по-видимому, не очень далека от действительности82. Сколько среди этого неизвестного количества убитых погибло от шальной «революционной» пули в дни бессмысленной уличной перестрелки, носившей или демонстративный характер, или вызванной паникой, неумением обращаться с оружием, а нередко служившей забавой подростков? Мы этого никогда не узнаем. Шкловский, непосредственный участник революционных действий, убежден, что большинство погибших надо отнести к числу случайных жертв. Конечно, восприятия современников были крайне субъективны, – напр., ген. Селиванов на фронте заносил в дневник со слов письма от «Тамуси»: «В газетах не было 1/8 того, что было на деле. Ужасно! Вот вам и свобода печати и слова».

Поскольку мы можем признать относительную ценность приведенной статистики, постольку приходится заключить, что она опровергает граничащие с инсинуацией суждения мемуаристов, пытающихся подчас сознательно каким-то кровавым туманом окутать первые дни февральской революции. Как ни далека была от уличной жизни придворная дама Нарышкина, все же она не могла бы написать в свой дневник 28-го: на улицах полный порядок, нигде ни малейшего насилия. Не только люди в «офицерской форме», но и люди в ненавистном массе полицейском мундире не подвергались на улицах Петербурга жестокой расправе в дни «солдатского бунта». Когда бывший член Гос. Думы Бородин (к. д.) в день десятилетия революции вспоминал в нью-йоркском «Нов. Русск. Слове», как «полицейских беспощадно убивали в участках и на улице», его память, быть может, и бессознательно воспроизводила под напором последующих переживаний нечто такое, что было очень далеко от действительности, – слишком разительна была та цифра – 70, которую давала «статистика». Наблюдавшие уличную толпу реально отмечают нам «озлобленность» против полицейских в моменты, когда обнаруживалась стрельба с крыш из пулеметов (воображаемых), или когда ловили переряженных «фараонов». На этих расправах особо останавливается в своих воспоминаниях бар. Врангель (отец); ряженые городовые, – по его словам, – становились «гипнозом, форменным сумасшествием» толпы, их ловили и убивали, принимая подчас бедного трубочиста с метлой за коварного и хитроумного фараона. Но, – должен отметить мемуарист, – очень скоро интерес к городовым пропал.

В Петербурге, где происходили уличные столкновения, неизбежно эксцессов было больше, нежели там, где переворот по инерции совершался в мирном порядке и в силу этого носил характер переворота действительно бескровного. Таков, однако, был характер революции почти по всей России, и он определяет собой общее настроение в гораздо большей степени, чем отдельные, всегда возможные эксцессы; как передавал корреспондент «Русск. Вед.», в Киеве говорили, что в революционные дни в городе погиб всего один человек, да и тот из меди (памятник Столыпину) 83. Убийства офицеров в Петербурге были единичными случаями. Этот факт тогда же отметил французский генерал Лавери в донесении шефу своей военной миссии в Ставке ген. Женену (донесение 28-го, помеченное 11/2 час. дня). Черным пятном на революции остаются происшедшие в специфической обстановке трагические события в Кронштадте и Гельсингфорсе: по официальным приблизительным данным в Кронштадте погибло около 60 офицеров, в Гельсингфорсе – 39 (этих событий мы еще коснемся в другом контексте).

Для того чтобы понять психологию эксцессов, в сущности, надлежит расследовать каждый случай в отдельности, ибо подчас вовсе не «офицерский мундир» сам по себе, а случайно сопутствующие обстоятельства приводили переменчивую в настроениях толпу к эксцессу… Никакой «правильной, организованной облавы» на офицеров, конечно, не было (утверждение Врангеля-отца). Среди таких случайных причин едва ли не на первом месте надо поставить злостную провокацию. В революционной толпе, вероятно, шныряло немало «озлобленных, мстительных людей», пытавшихся сделать ставку на разнуздывание стихии (это отмечает Петрищев). Их пропаганда успеха не имела, преломляясь в миролюбивом скорее настроении толпы. Есть и еще некоторая особливость в этих первых эксцессах против офицеров, специально отмеченная адм. Колчаком в телеграмме Алексееву 6 марта. В Черноморском флоте было спокойно, «только на некоторых кораблях, – сообщал Колчак, – существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию». Эту особливость надлежит отметить и в отношении Петербурга. Ген. Врангель, прибывший в начале марта в Петербург, упоминает среди «жертв обезумевшей толпы и солдат» несколько своих знакомых: «Престарелый гр. Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка гр. Менгден, лейб-гусар гр. Клейнмихель»… Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии84.

Трудно не увидать здесь проявление рикошетом в примитивной, грубой форме революционного эксцесса той псевдонационалистической пропаганды, которая в атмосфере военного психоза родилась в предреволюционное время, нервируя массы, распространяя фантастические слухи о предательстве и измене даже в царской семье. Надо призадуматься еще над тем, кто является подлинным виновником рождения чреватой по своим последствиям легенды «о генералах-изменниках» (см. мои книги «Легенда о сепаратном мире» и «На путях к дворцовому перевороту»). С 1 марта нельзя зарегистрировать ни одного факта убийства «офицера» в столичном граде Петра. Это само за себя уже говорит. Показательно и то, что в тех немногих случаях, которые могут быть зарегистрированы, месть почти всегда производилась выстрелом неизвестного «из толпы».

Конечно, никакой непроходимой пропасти между офицером и солдатом на исходе третьего года войны не было. Много ненормального оставалось в быту, порожденном сословными перегородками старого режима, но совершенно неизбежно взаимное общение в окопных бивуаках и изменение, демократизация состава низшего командования смягчали искусственно устанавливаемую рознь.