Двигались они всё же медленнее обычного. Поэтому вышли к знакомой опушке ближе к вечеру. В каком бы ни была состоянии Ефросинья, но распахнутую калитку и ржание лошадей она заметила сразу. Ну или почти сразу. Остановилась. Плетущаяся рядом Ретка подняла голову. И тоже увидела.

— Спрячьтесь с детьми в лесу и сидите тихо, пока я не позову, — сказала она девочке и пошла проверять, кого нечистая на этот раз привела в её избушку.

Люди, разместившиеся у неё во дворе, были ей не знакомы, однако вели себя чинно. Ничего не жгли, не ломали. Кто-то лежал в тени ограды, кто-то кашеварил у костерка, неподалеку пели гусли. Приход хозяйки не остался незамеченным. Оглядки, шепотки, смех.

«Да, я сейчас и впрямь на Бабу Ягу похожа, — подумала Ефросинья. — Конечно, недельное хождение по лесам без возможности помыться и причесаться да рытье могил никого не красит».

— Кто у вас главный? — спросила, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Я главный, — раздалось с крыльца, и после мягче: — Ты где была, хозяюшка? — Фрося узнала голос Давида. Его борода и волосы отросли, а шелковые канты красной рубахи поблескивали на солнце.

— Здрав будь, воин. Что вновь привело тебя ко мне?

— Клятва. И её исполнение.

Женщина пожала плечами. Сил слушать подробности не было совсем.

— Твоя клятва и её исполнение могут подождать до утра? — спросила она, проходя мимо мужчины в дом.

— В общем да, — немного растерялся он.

— Вот и хорошо, а то у меня тут полный лагерь беженцев.

— Кого? — не понял собеседник.

— Дети у меня, воин, одиннадцать напуганных ребят от мала до велика. Их деревню разорили, убили всех. Мелкие в лесу успели спрятаться, — сказала и запнулась. Заметила, что в доме ещё гость. Старец. Высокий, статный, худой, тонкокостный. Длинные седые волосы и такая же борода. Тонкие, плотно сомкнутые губы, бесстрастное лицо и совершенно нереальные, словно стылое небо, глаза. От левой брови до уха извивался змейкой тонкий белый шрам. Смотрел человек цепко, колко, словно хотел схватить, пленить взглядом. «Так бы, наверное, выглядел Одиссей, прибывший в Итаку, после двадцати лет скитаний», — отчего-то подумалось Ефросинье.

Незнакомец разглядывал хозяйку не менее внимательно, чем она его. Одет он был в длиннополый, однобортный, тонкой тёмно-зелёной шерсти кафтан с застёжками-разговорами и в такого же цвета шерстяную шапочку. На ногах невысокие кожаные сапоги. Единственным интересным элементом одежды были широкие черного шелка зарукавья, вышитые золотом. «Ох, не прост дедушка», — отметила Фрося и под пристальным взглядом седовласого гостя молча подошла к столу, достала с полки крынку, налила в нее можжевелового сиропа, насыпала соль, добавила воды, размешала и отпила немного. От перегрева и обезвоживания её трясло и покачивало, сейчас бы лечь, забыться беспокойным сном, а не гостями незваными заниматься.

— Ты бы села, голубушка, — произнес старик на удивление мягким, певучим голосом. — На ногах же не стоишь. Дети где?

— В лесу. Спрятались. — Ефросинья опустилась на лавку.

— Давид, — обратился гость к сотнику, — прикажи своим малых привести. Почти ночь на дворе.

— Нет! — Фрося подскочила, от чего голова снова закружилась. — Им и так страшно после всего, что они пережили. Не надо воинов. Я сама схожу. — И вышла прочь.

В доме повисла тишина. Священник не сводил глаз с разрисованной печи. Давид хмурился.

— Что с ней? — первым не выдержал сотник.

Игумен приподнял брови и укоризненно посмотрел на воспитанника.

— Не слышал что ли, что она сказала? — но рассмотрев недоумение на лице, покачал головой и разъяснил:

— В двух пеших днях отсюда, в сторону Рязанского княжества, есть село. Из него к нашей хозяюшке и приходили дети. Туда-то она, видимо, и направилась, почуяв лихо. А дальше сам подумай. Что она увидела, чем занималась да как назад с мальцами шла. Это ты — воин и мужчина, тебя смерть любит. А она — женщина, ей к жизни тянуться надо. Вот от того у неё и глаза сейчас такие, словно геену увидела. Шутка ли у Костлявой из лап безгрешных младенцев вырвать! Не тревожь её сегодня клятвой своей.

Чуть погодя Ефросинья привела ребят: худющих, чумазых, жмущихся к ней со всех сторон. До глубокой ночи она их мыла, чесала, кормила легким рыбным бульоном. После раскладывала по полатям да по лавкам, стирала да развешивала мокрые рубахи.

Воины расположились во дворе, растянув белоснежный шатер. В доме все места были заняты. Примостилась в бане на лавке, но сон не шел.

Круглая яркая луна смотрела своим белёсым глазом в единственное банное окошко, мешая спать. Не выдержав, женщина встала, взяла чистую рубаху, кусок мыла, шерстяной плащ, служивший ей покрывалом, котелок и отправилась к реке. Потихоньку питый за долгий вечер глюкозо-солевой раствор привел организм в чувство. Тело ожило и напомнило о чистоте и хлебе.

Черная гладь манила прохладой. Где-то плескалась рыба. Скинув с себя липкую от пота рубаху, Фрося зашла в воду. Намылилась, смывая недельную грязь, трупный смрад и чужое горе. С остервенением оттёрла руки. Казалось, под ногтями засела та самая земля. Ополоснулась, умылась и поплыла, разгоняя боль в ноющих мышцах. Накупавшись вдоволь, набрала беззубок, отчистила их от створок, песка и сварила суп, приправленный лишь диким луком да солью. Наполнила плошку и, опершись на дерево, отпила горячую жидкость. Жуткое путешествие окончилось, начался откат от пережитого. Корка безразличия потрескалась и спала. Пришла боль от детских страданий, от тихого: «Тата, это мой тата», от невозможности что-то сделать, как-то помочь. А ведь смерть этого села не войдет ни в одну летопись. Никто из монахов не напишет: «Веснушчатая девочка Ретка собственноручно хоронила родителей. Сыпала землю на общую могилу, но глаза её оставались сухи». Ефросинья уже не сдерживала всхлипы. По щекам текли слезы.

Средневековый мир жесток, и кому, как ни ей, знать это. Здесь законы и защита сосредоточены в городах, но и те могут стать ловушкой, случись осада или чума. Поэтому выбирать по большому счету не из чего. Сёла разоряют степняки, города жгут свои же. А через двадцать три года и вовсе придёт беда — запылают пожары по всей земле. Отгремит первым набатом Калка, потом четырнадцать лет покоя, и падёт под копытами Батыя Рязань, погибнут на Реке Воронеж князья Рязанские, Муромские да Пронские, ибо опоздает Юрий Всеволодович. Позже будет взят и разорён богатый Владимир, только пять дней сможет удержать осаду новорожденная Москва, умоется в крови Козельск. Через два года монголы сравняют с землёй и Муром, и Пронск — прервётся род