к королевне, приказывая ему, чтобы он спросил, где живет музыкантова жена, и как ее найдет, то, отдав ей, приказал бы одеться. Слуга тотчас нашел тот двор и, постучась, спросил, здесь ли живет музыкантова жена. «Здесь», — отвечала королевна. Он отдал ей платье и сказал, чтобы она в него оделась. Королевна, приняв, просила слугу: «Скажи, друг мой, мужу моему, чтобы он прислал мне чего-нибудь поесть». Слуга, возвратясь, донес королю, что он все исполнил. «Не приказывала ли она тебе чего-нибудь?» — спросил король. «Приказывала, — отвечал слуга, — чтобы вы прислали ей чего-нибудь покушать». Королевич тотчас послал ей поросенка, приказав, как скоро она в окно выглянет, то бросить туда поросенка. Слуга, подошед к избушке, спросил, здесь ли живет музыкантова жена. «Здесь», — отвечала она, и лишь только хотела выглянуть в окно, то слуга бросил поросенка. Она, испугавшись сего, встала со скамейки, ушла на печь и плакала неутешно. Слуга, пришед, донес королевичу, что все исполнил по его приказанию. По сем король послал к ней жаркого и хлебенного, приказав отдать сие со всякою учтивостию. Слуга исполнил сие. По окончании же стола Вихорь-королевич пришел к Настасье-королевне, спрашивал ее, кушала ли она. Она отвечала, что ела, а между тем, проливая слезы, рассказывала ему о том, как с нею поступали воеводские слуги. Выслушав сие, королевич сказал ей: «Хорошо, я о сем пойду попрошу Вихоря-королевича. — А между тем говорил ей. — Любезная моя супруга, ты хотя бы горшками торговала, потому что они здесь очень дороги». По сем пошел на рынок и накупил горшков, сделав у ворот лавочку, посадил ее торговать и на все горшки наложил высокую цену. После чего сам, будто за некоторою нуждою, пошел со двора.

Между тем приказал придворным лакеям, чтобы они пошли покупать горшки, и как скоро торговка запросит высокую цену, то бы, ничего не говоря, били бы все горшки, и сами бы пошли прочь. Как скоро лакеи пошли по улице и увидели торговку с горшками, подошли к ней и начали торговать горшки. Королевна же по приказанию Вихоря-королевича запросила за горшок такую цену, которой и весь товар не стоит, то один схватил горшок, сказал ей: «С умом ли ты, голубушка?» — и бросил его в стену. Королевна же, думая, что он ее хочет ударить горшком, выбежала из лавки, ушла в свой покой, а лакеи в сие время все горшки перебили и уведомили о сем Вихоря-королевича. После чего он, пришед к королевне, спросил у ней, все ли она продала горшки. На что отвечала королевна, что не продала ничего: «Лишь только ты сошел со двора, — продолжала она, — то пришли придворные лакеи покупать горшки, и как я запросила цену, то один из них схватил горшок и бросил в меня, отчего я насилу могла уйти из лавки, а они, перебив все горшки, сами пошли прочь». Королевич сказал ей: «Очень хорошо, я пойду к Вихорю-королевичу и попрошу его — он непременно накажет за сие своих лакеев». По сем пошел он во дворец и приказал убирать комнаты и, несколько помешкав, возвратился в свой дом, куда пришед, сказал королевне: «Я доносил о сем Вихорю-королевичу, который весьма сему смеялся и дал мне десять червонцев». Королевна сказала ему: «Мне хочется покушать». — «Очень хорошо», — сказал ей Вихорь-королевич и накупил ей всякого кушанья. По сем говорил ей: «Хотя бы ты квасом торговала, здесь и то ценно», — и, пошед, накупил ковшей, кадку и бочку квасу и, поставя у ворот, приказал ей, чтобы она каждый ковш квасу продавала по три копейки. Приказав сие, сам пошел во дворец и велел лакеям, чтобы они шли пить квас, и как скоро торговка запросит дорого, то бы ковши переломали, а квас разлили. Лакеи же во исполнение повеления короля своего пошли прямо и, увидя квасню, остановились у оной пить. Каждый из них выпил по три и по четыре ковша квасу и отдали только по одной деньге. Как королевна стала говорить, что каждый ковшик квасу стоит по три копейки, то один лакей, схватя ковш, ударил по кадке, а прочие совсем кадку опрокинули. Королевна же, думая, что лакей устремился в нее бросить ковшом, оставя все, побежала в свой покой и, сиди под окошком, плакала. В сие время пришел Вихорь-королевич и спросил у Настасьи-королевны, весь ли она продала квас. На что отвечала она, что придворные лакеи, пришед, ковши переломали, а квас весь разлили. «Очень хорошо, — сказал королевич, — я о сем пойду попрошу короля, и он непременно за сие накажет своих лакеев». Пришед во дворец, отдал приказ придворным лакеям, чтобы они несколько спустя подъехали в карете к той избушке и спрашивали, здесь ли живет музыкантова жена. Когда она назовется, то бы ее по повелению Вихоря-королевича звали учтиво во дворец вышивать шелком. Потом, возвратясь домой, сказал королевне, что был у Вихоря-королевича, приносил на лакеев ему жалобу, который сему весьма много смеялся «и дал мне двадцать пять червонных».

В сие время подъехала к дому их придворная карета, и лакеи спрашивали, здесь ли живет музыкантова жена. «Здесь», — отвечала королевна. Лакеи с учтивостию говорили ей, что Вихорь-королевич изволил прислать за нею, дабы она приехала во дворец вышивать шелками платье. Она весьма сему обрадовалась, и как начала убираться, то королевич сказал ей: «Слушай, Настасья-королевна, когда ты станешь шить шелками, то, пожалуй, немного мне принеси шелчку на струны к цимбалу. Она обещалась сие исполнить, а между тем спросила: «Куда же мне положить шелк?» — «Под чепчик», — отвечал Вихорь-королевич. Королевна по приезде своем во дворец пришла в девичью и села шить. Лишь только девки зазевались, то она, отмотав несколько шелку, положила себе под чепчик. Спустя несколько закричали все, что Вихорь-королевич приехал во дворец посмотреть, как девушки вышивают шелками. И взошед он в девичью в великолепном уборе, взглянул на королевну и сказал: «Чья эта такая дура? Да и чепчик-то на ней дурацкий». Потом ударил по чепчику палкою, который упал с головы, и клубок с шелком из него вывалился. «Ах воровка! — закричал Вихорь-королевич. — Вон ее отсюда!» Лишь только она пришла домой, то и Вихорь-королевич, переодевшись, за нею же следом пошел в покой и спросил у королевны, принесла ли она ему шелку? «Нет, — отвечала королевна, — я и сама едва уйтить могла. Король, пришед в девичью, называл меня прежде дурою, а потом палкою скинул