ЮК: Да, перечисленные вами качества важны для понимания русского культурного кода, но сейчас они проявляются нечасто. Трудно сказать, куда движется течение русской литературы.

ЭБ: Какой прыжок от модернизма, обэриутства к невероятной прозрачности, ясности – почти к Золотому веку – совершил упомянутый вами Заболоцкий!

ЮК: Безусловно, это удивительная фигура. Но отчасти те же черты присущи и поэзии Пастернака: от «Близнеца в тучах» и «Сестра моя – жизнь» до стихов из романа «Доктор Живаго» тоже пройден гигантский путь. В моей поэзии такого прыжка не было.

ЭБ: Но в вашем трехтомнике я наблюдаю удивительные возвращения: третий том ближе к первому, нежели второй.

ЮК: Это потому, что я и в жизни эволюционист в полном смысле слова. Терпеть не могу того, что отдает революционными беспорядками. У меня вызывают отвращение не только Болотные площади, но и «мы просто гуляем», и прочие акции подобного рода. Все должно идти эволюционным путем. И если, не дай Бог, сейчас в России произошел бы новый революционный слом, она не продержалась бы, как в 1917 году, от февраля до октября в состоянии анархии – сегодня этот процесс ускорится и приведет к настоящей исторической катастрофе, чего совершенно не понимает либеральная публика. Поражаюсь: эти люди читали русских философов, то есть способны глубоко размышлять… Я не имею в виду представителей молодежи – они не созреют, пока не набьют шишек. Но вот мои сверстники или те, кто чуть моложе меня, – все они со своим либерализмом жаждут суицида родины, по-другому не скажешь. Мы отчетливо понимаем, к чему пришла западная цивилизация – к ультралиберальному тоталитаризму, как точно сформулировал наш президент. Если России удастся избежать этой катастрофы, если она не подключится к смертельному для человечества энтропийному процессу, то, убежден, она постепенно начнет возвращаться на духовно-культурные пути.

ЭБ: В моей системе координат эти процессы имеют еще и обратный вектор. Будет у нас суверенная культура – Россия спасется от ультралиберальной идеологии. А если не будет культуры, откуда возьмется суверенитет? Политики не принесут. Как это ни самонадеянно звучит, но я считаю, что художники всегда опережают политиков. Как нам выбраться из ситуации близящейся катастрофы?

ЮК: На этот вопрос сейчас никто не ответит. Вижу, что положение не оптимистичное. Да и с чего бы ему быть оптимистичным… На что я рассчитывал, когда возвращался из политической эмиграции в 90-м году? В первую очередь на моральное воскрешение общества. И считал, что вслед за ним последует все остальное. Не рынок без берегов первичен, а именно моральное возрождение, которое, я был уверен, начнется с открытием все новых и новых церковных приходов, с возрождением Церкви… Но все получилось не так. Россия быстро съехала в криминальную революцию, как верно был охарактеризован период девяностых годов, и в новое разложение масс, которого не избежали и деятели культуры. Так одиноко, как в то время в России, я не чувствовал себя даже в эмиграции. Только теперь я ощущаю, что у меня есть единомышленники. Это меня очень радует. Но для общего воскрешения русской культуры нас пока еще маловато.

ЭБ: Что нам делать, если нас маловато? Молиться, служить?

ЮК: Каждый в меру своих сил должен выполнять культурный долг так, как он его видит. Бесстрашно выполнять, потому что либеральная жандармерия носит действительно тоталитарный характер. Подобное происходило и в девятнадцатом веке, о чем писали Федор Достоевский, Константин Леонтьев, Николай Лесков и многие другие. Но сейчас, судя по девяностым годам, ультралиберальный тоталитаризм принял еще более жесткие формы – внутри его не найдется место для нас с вами. Слава Богу, пока мы еще существуем. Что меня держит на плаву? То, что я выполнил свой культурный долг. Вот что мне Господь отмерил, то я и воплотил.

ЭБ: Относительно недавно вышел ваш трехтомник. Для меня это огромное событие. Надеюсь, что и мои дети будут его читать.

ЮК: Дай Бог, конечно, чтобы это случилось. У меня нет никакого тщеславия, мне всегда своими стихами хотелось, выражаясь церковной терминологией, окормлять читателя. Я всегда воспринимал свое творчество как желание окормить современников, чтобы они почувствовали, что такое наша родина, и поняли, что это драгоценность, которой нужно дорожить. Мне Господь дал это понять на Соловках, куда я уехал работать, окончив университет, в этом страшном месте, где тогда еще были лагерные решетки на окнах. Пропустив через себя эту историческую трагедию, я вышел просветленным и вернулся в Москву с гораздо большей любовью в сердце к своему отечеству.

ЭБ: Сколько вы были на Соловках?

ЮК: Там я перезимовал и затем год проработал. Потом попал под следствие в Архангельске. Моему другу, который тоже работал на Соловках, но жил в Архангельске, – сейчас это смешно сказать – инкриминировали прослушивание песен Галича и Высоцкого. И от меня требовалось, чтобы я подтвердил, что он не ставил их записи. В итоге он получил три года, а мне пришлось уехать. Я понял, что если там меня прихватят, то я потом не выберусь.

Когда я учился в вузе, о Соловках почти ничего не знали, и не было «Архипелага ГУЛАГа», не было никаких воспоминаний. Но однажды я зашел в интеллигентный дом в Москве к математикам, моим знакомым, и увидел на стене портрет – я никогда таких лиц не встречал, это была совершенно другая порода. Я ахнул. Портрет просто примагнитил к себе. На вопрос, кто на нем изображен, мне ответили: «Отец Павел Флоренский, замечательный мыслитель. Вам бы его почитать. Его расстреляли на Соловках».

Так впервые я услышал это слово – Соловки. По крохам стал собирать знания об архипелаге. После защиты диплома столкнулся с дилеммой: или остаться вариться в московской богеме, где алкоголь, табак, болтовня, или перестраивать жизнь так, чтобы решать поэтические задачи, которые я ставил перед собой. Собрав небольшую сумку, я поехал на Соловки – и оказался единственным искусствоведом с высшим образованием в местном музее. Наш коллектив состоял всего из шести человек. Мы жили в огромном корпусе братских келий: приходилось топить печи круглые сутки, но теплее от этого не становилось – я спал, не снимая тулупа.

В общем, я оказался в настоящем экстриме, но с очень хорошей библиотекой. За эту зиму на Соловках в плане исторического самообразования я получил больше, чем за годы учебы в университете. Там все было немножко из-под палки, а здесь я читал по зову сердца. Мне стала открываться русская красота в судьбе митрополита Филиппа, которого потом задушил Малюта Скуратов, в соловецком сидении, когда здесь расправлялись