Шрифт:
Закладка:
Но жизнь все равно продолжается. После окончания Оккупации, довольно быстро после того, как я уехала, жизнь потихоньку вошла в нормальную колею, только границы все еще были закрыты.
Когда стало официально известно, что тетя Пенн не вернется, Осберту было уже восемнадцать. Никто не стремился усыновить тех, кто остался, так что главой семьи оказался он. На деле ничего не поменялось, объяснила Пайпер. В прошлом году он уехал. Живет с подружкой, но они его довольно часто видят.
Айзек как Айзек. Говорит немножко больше, но все равно в основном с животными. За последние пять лет ему снова удалось развести стадо длинношерстых овец, а еще у них с Пайпер козы, несколько коров, свиньи, две верховые лошади, пони и куры. И большой огород, в котором часть овощей оставлена на семена на следующий год.
Они решили жить на полном самообеспечении — так куда безопаснее, да и для них привычней. Кроме того, по словам Пайпер, к Айзеку все время приводят заболевшую скотину — когда с простыми болячками, а когда и с психическими. В наши дни слишком большая роскошь — взять и избавиться даже от взбесившегося животного. Люди в округе зовут Айзека Колдуном, но по-доброму.
Теперь она про себя рассказывает. Она влюбилась в Джонатана, а он учится на доктора, и она тоже хочет учиться на доктора. Университеты уже открыты, но очередь огромная, и на этот год ее, наверно, не примут. Сразу понятно, что с Джонатаном у нее не подростковая влюбленность, но чего еще ожидать от Пайпер. Она говорит, что он ее тоже любит. Конечно, любит, кто бы сомневался. Говорю, что ужасно хочу с ним познакомиться, и это чистая правда.
Последние несколько минут поднимаемся на холм в молчании, и вот мы уже возле медово-желтого дома. Крепче сжимаю руку Пайпер. Сердце бьется ужасно, в ушах шумит.
Айзек уже тут, здоровается с нами, держит за ошейник красивую собаку, бордер-колли.
Улыбается, когда я его крепко-крепко обнимаю, вдыхаю знакомый запах. Он теперь выше меня, спокойный, стройный и сильный.
— Я тоже хотел тебя встретить, — говорит он серьезно. — Но Пайпер не дала. Ты же знаешь, какая она собственница.
И улыбается нам обеим.
Мне кажется, это самая длинная фраза, которую мне довелось от него услышать. Но он так знакомо голову наклоняет и брови поднимает, что у меня прямо земля из-под ног уходит — я же все помню и боюсь ужасно.
— Пошли, — Пайпер снова берет меня за руку. — Пошли к Эдмунду.
4
Шесть лет.
Фантазии мои не меняются, и я тоже. Эдмунд и я. Живем вместе. Живы.
И все. Зачем задумываться о деталях. Детали значения не имеют.
День теплый, Эдмунд сидит в садовом кресле, спина прямая-прямая, глаза полуприкрыты. А сад сияет невероятной белизной. Он сидит спиной к нам. Пайпер подходит и наклоняется к нему.
— Эдмунд, — шепчет она, ласково трогая его за колено. — Эдмунд, смотри, кто приехал.
Он поворачивает голову, и я застываю на месте, не в силах даже улыбнуться.
Он тощий, теперь куда худее, чем я, лицо изможденное. Айзек стройный и грациозный, а Эдмунд совершенно истощенный.
Глянул внимательно и отвернулся. Закрыл глаза. Закрыл тему.
Такого я не ждала.
Пайпер подсовывает мне складной металлический стул, а сама идет заварить чай. Сижу, гляжу на Эдмунда, и он в конце концов поворачивается. Глаза цвета хмурого неба. Руки все в шрамах — новые и уже зажившие, шрам на шраме — тонкие белые линии. И на шее такие же. И он нервно теребит эти рубцы — снова и снова.
Эдмунд…
Не знаю, что еще сказать.
Какая разница. Для него я далеко, все еще за тысячу миль. И граница все еще на замке.
Сижу, ерзаю, не представляю себе, что делать. Как же хочется его коснуться. Он снова открывает глаза, в них плещется такая ненависть — не подступишься.
Пайпер возвращается с чаем. Старый надежный английский чай. Две войны тому назад медицинские сестры на поле боя поили чаем раненых солдат, чай выливался через сквозные раны и убивал раненых наповал.
Оборачиваюсь, гляжу на сад. Тщательно ухожен, интересно, кто им занимается? Маленький ангел вымыт до блеска, ни мха, ничего. Вокруг благоухают подснежники и белые нарциссы. Чудится, что призрак давно умершего ребенка внимательно следит за нами, пока его высохшие косточки покоятся глубоко в земле.
Нагретые солнцем каменные стены увиты розами, бутоны скоро раскроются. Густые кусты жимолости и клематиса. Побеги путаются между собой, борются друг с другом, карабкаются, стараются добраться до верха. Напротив яблоня в цвету, вся обсыпана белым. Ветви подрезаны, вжаты в стену и туго подвязаны — не дерево, а множество распятий. Под яблоней тюльпаны — всех оттенков белого и кремового — кивают огромными чашечками с игольчатой бахромой. Они уже скоро завянут, чашечки слишком широко раскрыты, лепестки вывернуты наружу, являя почти неприличные черные сердцевины. У меня никогда не было своего сада, но я все равно понимаю, что это растительное буйство — вовсе не ради красоты. Скорее, тут таится страсть. И что-то еще. Ярость.
Это же Эдмунд. Я узнаю его в растениях.
Поворачиваюсь, гляжу ему прямо в глаза — мрачные, гневные, непреклонные.
Прекрасная погода. Теплый, полный жизни день. Такой взгляд совершенно не вяжется с погожим днем.
Пайпер улыбается устало.
— Ему нужно время, — говорит, словно Эдмунда здесь нет.
А что, у меня есть выбор?
Потом я нечасто захожу в сад, слишком уж это трудно. Тут даже воздух душит, заряжен электричеством. Ненасытные растения с бешеным аппетитом высасывают соки из почвы. Растут прямо на глазах, вылезают толстыми зелеными языками из черной земли. Жадные, изголодавшиеся, глотающие воздух.
Не могу дышать в этом саду. Клаустрофобия. Задыхаюсь, отчаянно стараюсь думать о чем-то веселом, чтобы Эдмунд не догадался, что у меня в голове. Из всех чувств остались только страх, ярость и вина. Но он даже не пытается понять, что со мной.
Сидит тут, неподвижный и холодный, словно статуя мертвого ребенка.
С каждым днем я все реже и реже сижу рядом с ним — мне все страшнее и страшнее, эта ужасная белизна сада меня слепит.
Придумываю всяческие оправдания, с утра до вечера занимаюсь работой на ферме. А на ферме работы хватает, так что я
