Шрифт:
Закладка:
Орасио с нетерпением ждал. Маррета вытер тарелку и уселся у огня.
— Поди-ка сюда, — позвал он Орасио. И как только юноша сел рядом, хлопнул его по коленке и начал: — Я знаю, ты хороший парень, но иногда человек, сам того не желая, может причинить другим зло. Ты уже, наверное, догадался, что о книгах, которые мы читаем, нельзя никому говорить, нельзя их и показывать первому встречному. В них нет ничего плохого, но если бы стало известно, что мы их читаем… Понимаешь? Меня уже арестовывали…
— Вас?.. Арестовывали?
Маррета, видя изумление Орасио, улыбнулся.
— И довольно часто! В то время, когда я еще жил в Ковильяне и мы устраивали забастовки, это было обычным делом. Однажды солдат республиканской гвардии чуть не зарубил меня саблей. У меня до сих пор на спине шрам. В другой раз меня забрали и посадили в тюрьму; я там пробыл два месяца, не зная, что творится в мире. Бороду отрастил длиннее, чем у самого господа бога. Вот до сих пор… — Он показал на пояс, и лицо его озарилось детской улыбкой.
Орасио ужаснулся этому рассказу и, с уважением посмотрев на Маррету, подумал, что старик, несмотря ни на что, остался верен себе.
— Можете быть совершенно спокойны, — сказал он. — От меня никто ничего не узнает.
— Я прошу об этом не ради себя. Я-то одни, обо мне тревожиться некому. Но у многих товарищей семьи… Некоторые боятся, как бы ты не проговорился…
— Я это заметил.
— Это вполне естественно, — оправдывал своих друзей Маррета. — Многие уже пострадали… Они ведь не знают, что у тебя на уме.
— Извините, дядя Маррета, вы в самом деле верите в то, что здесь говорят?
Маррета гордо поднял голову:
— Еще бы! Всегда верил и верю! Это наша единственная надежда. Я стар, может быть, и не доживу до этого счастливого дня, но ты-то наверняка его дождешься… — На худом, испещренном морщинами лице старика глаза сверкали, как раскаленные угли.
— А вот я никак не могу в это поверить.
— Ничего удивительного… — сказал Маррета тоном человека, прощающего собеседнику какой-то недостаток. — Ты родился в крестьянской семье, был пастухом и жил как на краю света… Только недавно начал работать на фабрике. Этим все и объясняется.
Маррета наклонился к очагу и подбросил несколько поленьев. Потом заговорил на свою любимую тему: о справедливости, о равенстве между людьми, о счастье для всего человечества. Орасио слушал его внимательно, но не мог избавиться от своих сомнений — сомнений крестьянина, привыкшего к трудной жизни и верящего только тому, что он видит собственными глазами — за исключением, правда, бога и загробного мира. Вместе с тем, когда он слушал Маррету, его симпатия к старому ткачу, симпатия, в которой были и нежность и уважение, все возрастала. И не столько под влиянием слов Марреты, сколько потому, что он чувствовал глубокое благородство души старого рабочего. Ему казалось, что Маррета понимает его лучше других и что он может сказать старику то, что не решился бы доверить никому другому…
Начали подходить рабочие. Первым пришел Белшиор, затем Родриго и Жоан Рибейро. Маррета выдвинул на середину комнаты столик и положил на него старую колоду карт.
— Сыграешь с нами? — предложил он Орасио.
— Нет, нет… играйте без меня. Я лучше почитаю газету.
Жоан Рибейро о чем-то пошептался в углу с Марретой. Потом все четверо уселись за стол.
Около одиннадцати часов, когда Белшиор уже объявил, что «это последний кон», вошли Рикардо и Трамагал. Рикардо остался стоять у двери и подозвал Маррету. Прислонившись к стене, они разговаривали вполголоса. Время от времени Жоан Рибейро поднимал глаза от карт и поглядывал на них так, будто знал, о чем они говорят. Трамагал, стоя позади Белшиора, следил за игрой.
Вот уже несколько недель Орасио замечал эти перешептывания между Марретой и его друзьями; можно было подумать, что речь шла о чем-то, чего он не должен был знать. Чаще всего это происходило в те вечера, когда Рикардо после работы отправлялся в Ковильян. Сегодня он, правда, в город не ходил, но был там накануне…
Неожиданно Рикардо подошел к Орасио и спросил:
— Вы еще останетесь?
— Нет. Сейчас иду, — ответил юноша.
Немного погодя они вышли. Когда они подошли к дому, им навстречу выбежала Жулия. Она была растрепана, в слезах, рыдания мешали ей говорить.
— Антеро ушел… Антеро ушел…
Рикардо взял ее за плечи:
— Что? Что ты сказала?
— Он ушел совсем… Забрал вещи и сказал, что больше никогда не вернется…
III
Уже давно фабрики благодаря войне работали с полной нагрузкой. Все, что вырабатывалось, находило сбыт, и фабриканты были довольны судьбой. Они копили деньги и строили планы расширения своих предприятий. Обладатели мертвого капитала в банках мечтали о том, чтобы тоже стать промышленниками, так как никогда еще шерстяные фабрики не приносили своим владельцам таких прибылей.
Тысячи текстильщиков трудились днем, а к вечеру другие тысячи приходили сменять их, чтобы работать до глубокой ночи. По закону одни и те же люди не могли все время оставаться в ночной смене, поэтому рабочие каждую неделю менялись.
В понедельник, когда Орасио пришел на работу, его позвал Матеус:
— Уходи и возвращайся к пяти. Бока-Негра заболел, ты заменишь его в вечерней смене.
Орасио вопросительно посмотрел на мастера, желая подробнее узнать, в чем дело, но Матеус уже повернулся к нему спиной, повторив: — Явишься к пяти.
Орасио медленно пошел к выходу, с трудом пробираясь среди спешащих в цехи рабочих. Он был счастлив. Если ему поручают заменять прядильщика, значит, мастер считает его уже достаточно опытным и теперь наверняка ему будут платить, как квалифицированному рабочему.
Орасио шел по дороге, не зная, как убить время до вечера. Оставив корзинку с едой на хранение в таверне, он направился в Ковильян. Прошелся по центру города, затем уселся в сквере на площади. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, но он не встретил никого из знакомых. К обеду он спустился в Карпинтейру и в фабричной столовой нашел Рикардо. Орасио сообщил ему новость, но Рикардо лишь заметил:
— В таком случае надо будет послать вам ужин.
— Не беспокойтесь. Я обойдусь. — Он решил спросить о том, что его интересовало больше всего. — Как вы думаете, будут мне платить как рабочему?
— Ясное дело! — лаконично ответил Рикардо.
В половине пятого, после долгих часов нетерпеливого ожидания,
