в подготовке голодовок в те недолгие дни, когда режим был расшатан, а на дворе стояло солнце и лето. Одни раны закрылись, сейчас же заныли другие старые раны.

На следующий день с утра на дворе сидели молчаливые группы голодающих эсеров. А часа в три дня в этот день в контору вызвали старост. Там был Поляков и приезжий представитель ВЧК. Кратко они заявили:

— Все эсеры и шесть-семь левых эсеров (по списку) сегодня должны быть отправлены.

— Куда?

— В Москву, — последовал ответ.

Никто, конечно, не возражал. Этот увоз казался лучшим исходом. Таким путем снимается вопрос о голодовке; в случае чего, ее можно будет возобновить в Москве. Но затем — Москва! Сколько в этом слове для сердца нашего слилось! Несмотря на завоевания и победы в Централе, Москва по-прежнему маячила нам, как некая обетованная земля. Там центр политики и культуры, там жизнь, а не прозябание, даже в тюрьме. Уже счастливые, эсеры стали собираться в путь дорогу, и вся тюрьма стала помогать им в этом. У нас уже успели наладиться дружеские, теплые отношения. Каждый остающийся хотел обязательно тащить на себе пожитки отъезжающего. Старостат хлопотал о снабжении продовольствием. Поляков и чекист уехали. Остался директор, торопивший сборы в дорогу и поминутно раздражавшийся заметным оживлением тюрьмы.

В это время по лестнице и на балконах выстроились отъезжающие, окруженные певцами. И в честь эсеров грянул оглушительно хор на бутырский, торжественно-церковный лад: «Смело, друзья, не теряйте бодрость в неравном бою», сменившийся «Кузнецами» и «Всероссийской коммуной».

Волнение охватило тюремную администрацию. Забегали чекисты, солдаты с винтовками стали взбираться по лестнице. Директор, обычно гордящийся своей корректностью, с перекошенным от гнева лицом, стал что-то кричать, но нам не до них. Мы были охвачены твердым чувством товарищеской солидарности и взволнованы собственным пением. Директор поставил солдат у дверей корпуса и пытался помешать нашему движению по двору. Не тут-то было! Мы прошли, все 125 слишком человек, по двору, а часть во главе со старостами вышла к воротам, помогала грузиться в автомобили, целовалась и прощалась с товарищами.

Однако все это окончилось для эсеров не особенно радостно. Их просто обманули. Вместо обещанной Москвы их отвезли через Москву в Ярославскую тюрьму. Больную Костюшко оставили в Москве и кажется посадили в тюрьму… Другие голодовки закончились благополучно. Козловцеву на седьмой день освободили. Старосте анархисток Барону не пришлось объявлять голодовки, так как он получил известие, что жена его вместе с большой группой анархистов бежала из Рязанской тюрьмы. Левые эсеры уменьшились числом и оставили мысль о голодовке. Но в воздухе витало предчувствие грозы, и тучи низко повисли над нами. Когда на другой день в тюремной церкви состоялся концерт, директор объяснил, что нас туда не пригласили в отместку за пение во время проводов эсеров.

— У вас был вчера свой собственный концерт, — шутил начальственно директор, — а у нас сегодня свой.

Но одновременно он потребовал расселения супружеских пар.

— У нас не гостиница, а тюрьма, — возвращался директор не раз к этому вопросу. — Если узнают в тюремном отделе об этом, меня прямо выгонят…

Дело в том, что Поляков в нарушение инструкции разрешил нескольким парочкам поселиться вместе, обещав прислать о том бумагу в тюрьму, но до сих пор этого не сделал. И директор каждый раз, когда чувствовал, что берет верх, предъявлял нам это требование. Но неожиданно скоро наступила новая полоса. Это было 22 июня. Вечером, часов в 10 постучали ко мне в камеру и сообщили, что старост вызывают в контору. Я был полон самых мрачных предчувствий.

— Что за экстренность? Что случилось?

Идем мы втроем. У анархистов какой-то семейный скандал, и Барон заменен в качестве старосты каким-то неопытным юнцом, с которым и сговариваться не стоит. Правда, он у них пользуется репутацией видного деятеля, чуть ли не член штаба у Махно, лицом он напоминает падшего ангела, женоподобный, медлительный. Да и староста левых эсеров, 19-летний юноша, обвиняющийся в поджоге провинциальной чрезвычайки, подходит более для разговоров с низшей администрацией, чем для дипломатии. Он тоже выбран в старосты вследствие болезни Шебалина. Идем по двору, гадаем, что будет. Если что-нибудь случится, в сущности посоветоваться не с кем. Старостата фактически нет; я могу говорить только от своей меньшевистской фракции.

В конторе два лица — Поляков, приехавший из Москвы, по-видимому, с директивами от ВЧК и директор, не сдерживающий своего злорадства: лицо его буквально пышет удовольствием и сияет.

— С завтрашнего дня, — медленно говорит Поляков, — все камеры должны быть закрыты.

— Да, — не может стерпеть директор, — придется старост запереть на ключик.

— Прогулка, — продолжает Поляков, — группами в 10 человек полчаса в день.

— Это по распоряжению ВЧК или по вашему? — спрашиваю я.

— Безразлично! — отвечает Поляков, подымается, вручает нам большую пачку писем, накопившуюся в Чеке, и хочет прекратить разговор.

Но тут мы переходим в наступление.

— Мы с таким бесчеловечно-жестоким режимом мириться не будем, — говорю я. — Если с нами поступают, как тюремщики, мы ответим, как надлежит отвечать социалистам.

Поляков смущается, бледнеет, краснеет и торопится уйти. Директор торжествует и, потирая в ожидании руки, говорит:

— С завтрашнего дня вступают в силу эти правила.

— Хорошо, — говорим мы, — мы сейчас осведомим об этом товарищей.

И мы уходим, вдогонку нам бежит грузный комендант Губчеки, подходит и шепчет:

— Поляков сказал, что прогулка может быть не полчаса, а час.

Но мы только бросаем ему в ответ:

— Убирайтесь к черту!

Возвращаемся в одиночный корпус, обходим камеры и в волчки кричим:

— Старост вызывали в контору. Завтра с утра камеры закрыты, старосты тоже. Прогулка 1/2 часа. Надо решить, как быть дальше.

В чем причина резкого ухудшения режима? Или Губчека получила нахлобучку за то, что распустила тюрьму? Или Поляков узнал в Москве, что в Бутырках камеры заперты, и поспешил исправить ошибку, пока начальство из центра не заметило и не подтянуло? Не подлежит сомнению, что директор Централа со своей стороны все делал для восстановления нарушенной инструкции. Социалисты разлагают тюрьму, жаловался он, и он не в состоянии нести ответственность, если так будет продолжаться. И, наконец, когда накопилось достаточно преступлений с нашей стороны (изгнание чекиста с собрания, пение во время проводов эсеров и наш отказ расселить супружеские пары, — директорский «пункт помешательства»), директор нажал на Губчеку и добился своего. Власть перешла от Чеки к директору. Поляков умыл руки. Инструкция одержала победу над жизнью. Но жизнь, конечно, тотчас же оказала сопротивление.

Всеобщая голодовка

Ответом на новый режим должна стать голодовка, но для ее организации требовалось время. Как-то само