будет никого вокруг — только мы, и все будет хорошо. Справа от меня, на пассажирском сиденье, спал папа — я не сообразила посоветовать ему откинуть спинку сиденья подальше, и он неудобно повис на врезавшемся в старую охотничью куртку ремне безопасности, свесив голову вниз и почти касаясь лбом передней Витариной стойки. Почему-то именно теперь, когда все в машине спали, а окна снаружи заклеивал мокрый, липкий снег, который поскрипывающие дворники с трудом успевали стирать с лобового стекла, сквозь которое можно было разглядеть только габаритные огни идущего впереди Лендкрузера, я почувствовала покой и уверенность в том, что мы на самом деле доедем до озера, сулящего нам долгожданное спасение. Невесомый наш деревянный дом с прозрачными стеклянными стенами отсюда казался уже чем-то нереальным, зыбким, и его было почему-то совсем не жаль — важно было, что мы живы, целы, что на заднем сиденье спит Мишка, а всего в нескольких метрах впереди едет Сережа, вглядываясь в безлюдную, заметенную снегом дорогу.

Не успела я об этом подумать, как захрустела рация и Сережа произнес вполголоса откуда-то из-под правого моего локтя:

— Не спишь?

— Не сплю, — ответила я — сначала просто так, в никуда, а потом взяла в правую руку микрофон, прижала его поближе к губам, чтобы не разбудить спящих, и повторила: — Не сплю, — и коротко, радостно засмеялась оттого, что слышу его голос.

— И чем ты там занята? — спросил он, так же шепотом — и я сразу поняла, что и он совершенно один в своей машине, потому что все остальные спят где-то далеко, на заднем сиденье, отделенные подголовниками, сумками и плотным покровом сна, словно их нет вовсе, как будто на всей этой засыпанной снегом, пустой дороге есть только два человека — я и Сережа.

— Рулю, — ответила я, — думаю о тебе.

— Красиво, да? Скоро Новый год, — сказал он негромко.

Мы помолчали немного — но теперь эта тишина была совсем другая, и снег снаружи был другой — уютный, мягкий, незлой, и я была в нем не одна — он был со мной, даже если я не видела его лица и не могла протянуть руку и дотронуться до него.

— Это будет прекрасный Новый год, вот увидишь, — сказал он.

— Я знаю, — ответила я и улыбнулась — и хотя он не видел моей улыбки, мне было ясно, что он знает о ней.

— Давай споем, — попросил он, а я ответила:

— Перебудим же всех.

— А мы тихонько, — отозвался он тут же и, не дожидаясь моего ответа, начал: — Хо-дют ко-они над реко-ою… — Это была любимая его песня, и он обязательно заводил ее всякий раз, когда ему хотелось что-нибудь спеть, — и, несмотря на то что он всегда фальшивил, когда пел ее, несмотря на мой абсолютный слух — уроки фортепиано, музыкальная школа, сольфеджио, — это было единственное исполнение, которое я любила, потому что он словно бы чувствовал каждое слово, которое было сильнее нот, заложенных в нем, сильнее всех дурацких правил, по которым эту песню следовало петь, и единственное, что я могла сделать, это подхватить мелодию и осторожно поддержать ее:

— Ищут ко-они водопо-ою…

Мы допели песню до конца, и снова стало тихо — мерно работали дворники, тускло светились сквозь снег габариты Лендкрузера — никто не проснулся, и тогда рация хрустнула снова и в эфире раздался чей-то незнакомый голос, прозвучавший в этой снежной тишине так естественно, что я даже не вздрогнула:

— Хорошо-то как спели, — сказал он, — а вот эту знаете — ду-мы мои тем-ны-я, ду-мы по-та-енны-я, — и продолжил выводить куплет за куплетом хрипловатым, явно непривычным к пению голосом до тех пор, пока дорога не увела его за пределы зоны действия нашего радиосигнала — какое-то время сквозь помехи еще можно было разобрать отдельные слова, а потом опять наступила тишина.

* * *

Как было бы хорошо, если бы всю дорогу, которая нам предстояла, можно было ехать именно так — мне казалось, я могла бы выдержать и пятьсот, и тысячу километров в этой темноте, с черепашьей скоростью, обеими руками удерживая машину в скользкой колее, только бы больше не останавливаться, не искать топливо, не бояться всякого незнакомого, встреченного по дороге человека. Как бы я хотела так и проехать весь путь до конца — не говоря ни с кем, кроме Сережи, без мрачных папиных шуточек, от которых у меня мороз шел по коже, без Ириного панического ужаса перед болезнью, которой никто из нас еще не видел и которая поэтому не успела еще напугать нас по-настоящему. Сейчас, на этой пустой и темной, засыпанной снегом дороге легко было представить, что нам некуда торопиться, не от чего убегать, что нам просто нужно проехать из одной точки в другую, из пункта А в пункт Б, как в школьной математической задачке. Удивительно, с какой неохотой мы отказываемся от ощущения, что все не так уж и плохо, — достаточно ненадолго убрать с дороги встречные автомобили, кордоны, вооруженных людей, и не пройдет и нескольких часов, как тревога и страх отступят, словно их никогда и не было, словно вся эта поездка — не более чем небольшое приключение или, может быть, просто чей-то эксперимент, испытание на прочность, и вот-вот мы достигнем пока неизвестной нам, невидимой границы, после которой вдруг появятся камеры, вспыхнет яркий свет и из-за декораций выйдут люди, которые скажут нам — не нужно больше бояться, все это не взаправду, никто не пострадал, а вы молодцы, вы все сделали правильно и теперь можете вернуться домой.

Во все это, наверное, действительно можно было бы поверить, если бы только взгляд время от времени сам собой не сворачивал к датчику уровня топлива на приборной панели — тонкая красная стрелочка, с каждым разом опускающаяся все ниже — еще триста, двести пятьдесят, двести километров — и нужно будет остановиться, открыть багажник, достать канистры и долить бензин — оглядываясь, прислушиваясь и поглядывая на дорогу. Всю жизнь я очень плохо считала в уме — и в школе, и после, во взрослой жизни, мне всегда требовался лист бумаги или калькулятор, но времени у меня теперь было достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно — бензина, тяжело плещущегося сейчас где-то в багажнике, Витаре ни за что не хватит, и