Я выберусь отсюда, не знаю как, но выберусь. Непременно.

Магия токена словно качала меня на волнах.

Однажды я устала мучиться от переутомления, панических атак и бессонницы, которые списывала на бесконечные рабочие дни без отдыха, без перерывов, нередко и без еды, и настояла, чтобы мой терапевт направила меня к эндокринологу. Тот посмотрел на результаты анализов и приговорил меня к посещению психиатра — в самом обычном диспансере. Я была против, мешало предубеждение, но жить полноценно, не быть постоянно раздраженной и разбитой хотелось сильнее. Результатом стали диагноз «депрессия» и прием антидепрессантов. Было сложно, было невыносимо, но скоро я начала чувствовать себя человеком, мир перестал казаться тесным беличьим колесом, сон наладился, яркий свет не резал глаза, звуки не раздражали — мне стало лучше. От токена был тот же эффект, и я даже списала его на самовнушение. Пусть так, мне ведь безразлично, что спасает меня, разве нет? Я полежала еще, осмелела и смогла сесть, не испытывая никаких болевых ощущений. Я завела руку за спину, просунула ее под лонгслив…

Что это было, черт побери?

«Без него вам не выжить»… Моя преданная служанка сделала все, чтобы спасти мою жизнь. Наталья знала или догадывалась, что меня ждет, пошла на кражу, может быть, и на подкуп, если ей было чем кого подкупать, чтобы я получила единственную вещь, которая мне поможет. Если бы я могла передать ей мое «спасибо», если бы я могла ее обнять, но увы. Наталья осталась там, далеко, где тоже холодно и погано, но ее положение крепостной лучше, чем положение ее бывшей хозяйки…

Комната, где меня разместили, точнее, нас, потому что лежаков было три, была крохотная — сперва она при свете свечи показалась мне больше, но нет. Полторы «хрущевские» кухни от стены до стены, но стены кирпичные, значит, я все же в развалившемся форте. Сложно сказать, тепло здесь или нет, токен греет меня, как и раньше, нет ни еды, ни воды… Конечно, ни сундуков, ни одежды.

Потолок низкий. Нет окна. Это чтобы мы не сбежали — куда и как? Пол усыпан кирпичной крошкой — кажется, здесь она повсеместно, форт рассыпается на глазах. Огонек свечи трепещет — значит, дует, это мне от токена тепло. Не слышно звуков с улицы. Нечем дышать.

Третий день. «Принцесса» прибудет дня через четыре. Я лежу здесь и издыхаю, и нужно протянуть до этого дня, терпеливо продолжать издыхать дальше. Чем дольше я буду валяться как полумертвая, тем больше шансов, что я успешно сбегу. Теодора не работает нигде потому, что ей вот-вот рожать, а Селиванова — кто знает, чем она занята, если вообще жива, быть может, традиционным для бесправной женщины этого времени делом.

Я не вдова — я должна этим воспользоваться, и пока я не знаю как. Только каторга такова, что вдовой я могу стать в любой миг, это нужно учесть и подумать, как обернуть себе на пользу. И как?..

Я услышала тяжелые шаги и легла как прежде. Теодора вошла, трудно дыша, и поставила передо мной прямо на пол горшок с чем-то горячим и положила на него краюху хлеба.

— Здесь есть еда, — простонала я. А откуда? Тут камни и песок, и соль, значит, кроме «Принцессы», приходят баржи, выходит, мои шансы только что выросли в неизвестной прогрессии.

Теодора мне не ответила и, постанывая, легла на спину. Я подождала, протянула руку за хлебом. Мне очень хотелось есть, но встать и насытиться мешала моя осторожность, Теодору, как бы скверно ей ни было, насторожило бы, что я так легко могу двигаться после порки. Так что я отщипывала хлеб, макая его в острую, обжигающую жижу, и думала, что буду делать, когда после такого обеда мне захочется пить. Теодора, возможно, сегодня уже не встанет, а Селиванова поднесет мне разве цикуту.

Или я — ей, но проблема пришла откуда не ждали, мне захотелось не пить, а наоборот, и я, убедившись, что глаза Теодоры закрыты, свесилась с лежака и посмотрела, не стоит ли где-нибудь ночной горшок.

— Теодора? — окликнула я. — Эй? Мне нужно облегчиться.

— Встань и выйди, — на выдохе тут же отозвалась она, и я покорилась. Мой поход в местный сортир легким не будет, это точно, и все мои актерские способности, какие есть, я призову на выручку, иначе крышка.

Я же видела, что такое настоящие киносъемки и какой это адский физически и морально труд. Десятки раз одно и то же, в полную силу, со всей отдачей, и когда кто-то из съемочной группы шутил — а быть может, и нет — не хочу ли я сняться в каком-нибудь эпизоде, я отказывалась. Мне хватало образа персонажа и пары кадров среди декораций «для себя», потому что не приведи бог эти снимки окажутся где-то опубликованы, но сейчас я жалела, что Голливуд не видит все грани моего нечеловеческого таланта. Ведь никому и никогда не приходилось играть перед светом софитов так, будто от этого зависит вся жизнь.

Я ни на секунду не забывала, что исполосована до полусмерти. Я кричала, двигая рукой или ногой, шаталась, опять кричала, я падала на колени, истошно вопя, протягивала руку вперед и орала, на мои крики заглянул равнодушный стражник, и я завопила так, что он сбежал, не в силах смотреть на мои мучения. Я вовремя начала бесконечный путь, потому что к тому моменту, как я — ориентируясь на отвратительный запах — добралась по кирпичным обломкам до сортира, мой организм держался из последних сил. Ему пришлось терпеть целую вечность.

Я рассмеялась, но не в голос, от облегчения, и заверещала — я ведь должна подняться и сесть в позе орла над этой ямой, а это больно, пошли все вон, в моем положении я нашла неоспоримые плюсы: никто не помешает мне сделать свои дела. И надо крайне бережно обойтись с токеном, одно неловкое движение — и все, из ямы с дерьмом мне его уже никогда не вытащить. Я поэтому задрала нижнюю юбку, придерживая токен поясом, и только тогда смогла позволить себе немного расслабиться.

Не забывая, конечно, кричать.

И путь назад, крики, слезы, мне начало казаться, что токен стал работать уже в обратную сторону — моя спина снова покрывается рубцами и кровью.