и болот. Разбившись на небольшие группы, они наносили удар по врагу одновременно в разных местах. У страха глаза велики: гитлеровцам казалось, что в Микашевичских лесах засела целая армия.

Вера не теряла даром ни минуты. При первой же возможности шла к крестьянам, проводила политические беседы, готовила людей в партизанский отряд, который рос на глазах.

Однажды, когда отряд действовал возле озера Червонного, Корж собрал на опушке леса наиболее активных партизан — Григория Карасева, Веру Хоружую, Ивана Чуклая, чтобы посоветоваться.

— Пока наш отряд маленький, — сказал он, — мы еще кое-как могли обойтись своими силами. Теперь жить без связи с Москвой нельзя. Нужна связь с партийными и советскими руководителями Белоруссии, а они где-то за линией фронта. Установить ее — дело трудное и опасное. Давайте подумаем, кому поручить его.

Все молчали. Тогда Корж обратился к Хоружей:

— Вера Захаровна, я знаю, как тебе это тяжело. Физически тяжело… В твоем положении… Но ты опытнее всех в подпольной работе. Если не откажешь в нашей просьбе, то лучше тебя никто не выполнит такое поручение. Разумеется, я не имею никакого права приказывать тебе… Но подумай сама и все взвесь обстоятельно…

Она долго не отвечала. Потом сказала:

— Если это нужно для дела, я всегда готова выполнить любое задание.

— Вот и спасибо… Гора с плеч долой…

Скорбно улыбнувшись, Вера добавила:

— Но учти, что я сразу же вернусь в отряд.

— Милости просим, — ответил Корж.

С Верой пошли еще трое из отряда — двое мужчин и одна женщина. Они сопровождали ее, но не знали, что Вера идет с особым заданием. Думали, что командир отряда решил переправить через линию фронта беременную женщину — и только. В ее положении воевать нелегко.

Стояла жаркая сушь. Даже возле вековых болот не чувствовалось прелой сырости. Шли глухими лесными и болотными тропинками, избегая крупных населенных пунктов, где могли быть фашистские гарнизоны. По дороге собирали грибы, ягоды — партизанский путь не отличался обилием пищи. Если впереди была открытая местность, днем отдыхали в зарослях и только в сумерки отправлялись дальше.

Изредка заходили в деревни. Сколько чужого горя брала на свои плечи Вера, выслушивая жалобы пострадавших от фашистов белорусских крестьян! В одной сожженной дотла деревушке седая женщина, с втянутой в плечи трясущейся головой, рассказывала:

— Налетели это они, ироды, к нам утречком, поставили свои пулеметы вдоль улицы и как польют, польют… От страха душа замерла. Я в это время на том краю огорода полола. Упала в борозду, ползу к лесочку, а они и там, слышу, гыркают между собой. Как они меня не заметили, сама не пойму. Я назад ползком, ближе к дому, лежу и не шевелюсь. Перестали стрелять, по хатам пошли. Подходят к хате, дверь заколачивают, обливают со всех сторон керосином и зажигают. А сами возле окон становятся, чтобы никто не выскочил. Если бы вы слышали, миленькие, что тут было…

Женщина захлебнулась в рыданиях. Потом, отдышавшись, продолжала, как бы торопясь снять с себя тяжелый груз:

— До самой смерти не забуду детского крика… Потом звенели стекла. Это, видно, взрослые хотели выбросить детей из горящих хат. Но эти ироды стреляли… После я подбирала маленьких возле пожарищ… Хоронила. Из всей деревни каким-то чудом уцелела одна я. Миленькие, родные, неужели бог не накажет этих зверей? Будь они трижды прокляты!

Воздев руки к небу, старушка с мольбой просила у бога самых страшных кар тем, кто посмел поднять руку на невинных детей.

— Нет, бабушка, не бог их накажет, а мы, советские люди, — сказала Вера. — Ох и накажем, каждую каплю человеческой крови припомним!

В другой деревне путникам поведали страшную историю о том, как на глазах у жены партизана пытали ее детей, чтобы она выдала, где находится муж. Растерзали сначала детей, а потом женщину, но она так ничего и не сказала.

…Еще коротки летние ночи. Но уже не слышно птичьего пересвиста. В истоме притих, присмирел могучий полесский бор. Дорога вьется между столетними дубами, елями, соснами, порой подставляя подножку вылезшими из земли огромными кореньями.

Спереди, с востока, потянуло сыростью. Пошло мелколесье. Путники приблизились к болотной речке Птичь. Переправы не было.

— Что делать? — встревожилась Вера. — Ведь я не умею плавать…

— Да, задача… А может, попробуешь как-нибудь?.. Мы поддержим, — предложил один из мужчин.

— Другого выхода нет…

Вода была теплая, от нее поднимался пар. Все четверо шагнули в реку одновременно. Мужчины шли рядом с Верой. Дно постепенно уходило из-под ног. Вода дошла до шеи. Захватило дыхание. Они подняли ее, пытаясь плыть, но сами были далеко не спортсмены. Они подталкивали Веру, а она беспомощно барахталась, захлебывалась и задыхалась от кашля. В отчаянии мужчины все сильнее и сильнее толкали ее вперед, к левому берегу, сами непрерывно опускаясь на гнилое дно Птичи. Оттолкнувшись, выныривали, жадно хватали воздух и снова толкали совсем обессилевшую женщину.

Но вот дно постепенно поднялось, можно было уже идти, и усталые, изможденные спутники вынесли Веру на берег. Ее начало тошнить. Только к утру она немного окрепла. Днем одежду прополоскали, высушили, а вечером отправились дальше.

Было пройдено около полутораста километров. Еще полсотни оставалось до фронта. Идти становилось все опаснее. В прифронтовой полосе все чаще встречались фашистские колонны войск, отдельные подразделения.

Однажды под утро вышли на опушку леса, к большаку, и замерли от неожиданности: на дороге стояла колонна фашистских автомашин. Путники укрылись в небольшом кустарнике, росшем возле тропинки, и замерли. Одно неосторожное движение — и немцы обнаружат их. Если остальным было тяжело, то Вере — вдвойне. Острая боль пронизывала все тело. Но надо терпеть — от этого зависел успех выполнения задания, зависела сама жизнь. И женщина терпела.

А время, как назло, шло убийственно медленно. Фашисты расхаживали возле машин, обедали, гоготали. В любой момент могли по надобности свернуть в кустики. Тогда — все.

Наступали сумерки. Вера шепнула:

— Стемнеет — переползем на ту сторону дороги под машинами…

— Как же ты-то поползешь? — спросила спутница.

— Ничего, выдержу, я выносливая…

Когда опустилась ночь, немцы угомонились. Только часовые ходили вдоль колонны. И тогда партизаны поползли. Вот уже над головой чернеют огромные кузова машин. Тяжело, очень тяжело… Но надо, иначе — смерть, и товарищи останутся без связи с Большой землей. Ведь командир доверил ей ответственное задание…

Наконец машины позади. Дальше — поле. Вставать еще рано, могут заметить. И снова локти и колени упираются в твердый, сухой грунт. Комья окаменевшей от зноя земли мешают ползти.

Только когда в темноте уже нельзя было различить часовых, встали на ноги.