Шрифт:
Закладка:
Загоняли людей, мирных жителей в сараи и зажигали. Живьем. А что им, жалко?
В больших лесах, там партизаны были. Партизаны и у нас были свои, сычевские. Некоторые из плена-то попадали к партизанам. Раз мою дочку и еще одну послали (немцы. — А. Г.) пулемет устанавливать. Они установили сами, а надо обложить его снегом. Слышат — шумит, и — бегут! Это снаряд шумит! Раз!!! Ихний пулемет на воздух взлетел! А рядом дом был, там немцы укладывались на покой. Как увидели, что снаряд, так и побежали! И штаны на вешалке оставили! Они драпака дали хорошего.
А одеты-то они были не особо. Обшивали тряпками сапоги, гнезда соломенные на сапоги от холода. А нам выйти ни в чем нельзя: все отбирали.
Когда снаряд упал у крыльца дяди Ваниного, и — немцы подрапали! Тут сразу наши пришли, такое счастье, такая радость! Слезы и радость — все было!
А когда немцам только уходить, забежали шесть или семь человек: остались жечь деревню. Забежали. «Матки, матки рады будут: русские, русские». Мне наши говорят: «Ты побойчее, спроси, а далече ли русские?» — «Пять, десять километров, Белохвостово». Я говорю: «Только три, три!» Как вскочили, помчались: три километра! Испугались! И правда: я вижу еще за деревню не зашли, и наши грянули тут!
Добавление. О беженцах
Беженцев мимо нас гнали кучами и поодиночке. Некоторые кое-что взяли и бросали дорогой. Из сил выбивались: ни есть, ни пить нечего. А немцев-то не один и не два, а — обозами, и все винтовками подгоняли.
Я как сейчас помню, забежала ко мне подружка, она изо Ржева была. Ехала с двумя ребятишками, везла с собой две подушки и самовар. Забежала и говорит: «Марусенька, вот здесь за деревней я самовар бросила, возьми!» — «Господи, мне свой-то не нужен! Я жду, что и меня сегодня-завтра погонят с ребятишками». — «Надо тебе мои подушки? Если жива буду, приду к тебе!» Я взяла подушки, но мне ими пользоваться не пришлось: немец пришел, забрал эти подушки и мне в затылок надавал.
И они до Сычевки все шли, и все такими толпами. Очень много ржевских беженцев: ночевали у нас в деревне.
Придут поесть, а мы сами голодные. Я всю траву по огородам оборвала. А все равно со своими людьми поделиться приходилось: хоть одну лепешку, да дашь. Много людей погибло!
Подруга вернулась ли, нет ли, но за подушками больше не приходила. Детей она своих потеряла. Я дома растеряла своих, а она по дороге.
18. Мы были маленькими
Когда немцы нас взяли, первое время они нас сразу жгли, палили все подряд, забирали, где что у кого осталось. Все забрали, а кто не подчинялся, просто били, даже плетками, плетками и прикладом. А что ж? Мы тогда были еще маленькими. Нам удалось спастись тем, что скрывались. Когда находили, дадут плеток так пятнадцать, на этом и успокаивались. А в сорок втором году пришла Сибирская дивизия.
Она шла с Поповского леса через деревни Клемятино, Цыцыно, Дубровку, Плоское. Проходили в тупике железной дороги, станция Никитинка — это отсюда километров двадцать пять. Вооружена она была всем, как рассказывают: и танками, и автоматами — до зубов вооружена. И вот, когда она стала сюда нападать, то их, немцев, тоже тряхнули, нечего сказать! Побежали босиками! Они не знали, когда наши наступление будут делать. Ух, повскочили, даже наганы забыли тут на столах! И — ходу! Когда наши здесь прошли, штыковая тут была атака, на краю деревни! Уж и покрошили их! А они не любят штыковые и ужасно боятся.
Наши на Никитинку держали маршрут, а с Никитинки на Вязьму, а потом с Вязьмы — на Ржев и хотели взять в кольцо их, в окружение, немцев. Но что тут получилось — это, конечно, знает командование. Когда наши продвинулись, тут не осталось военных никого, только мирное население.
Все обрадовались — боже мой! Когда шли наши солдаты, говорили: «Ну, женщины, теперь спите спокойно, сила у нас большая». Все ребята подобрались сильные, здоровые, сибиряки — народ красивый, один к одному! В белых полушубочках — загляденье! А за ними кольцо и замкнули…
Немец был в Черном ручье и в Белом, а наши пробили здесь ворота и пошли. Ну, наверное, оставлен был кто-то, фланги ведь были закрепленные! А он все же снова с Черного ручья ударил и сомкнул кольцо. Так остались наши в окружении. Вот они выходили здесь же обратно, только не на Цыцыно, а на деревню Лешково, через болото пробирались, обратно в этот лес. Голодные, ничего же нет: не то что деревни, даже постройки нет. Кто жив был из населения — ютились в блиндажах, сами умирали с голоду.
А потом немцы отрезали нас обратно (в декабре месяце было), тогда стали нас всех, мужской пол, забирать. Кто успел переодеться в женскую одежду, тот спасся.
Многих наших, всех моих товарищей расстреляли. Нас было десять человек моего года рождения, всех расстреляли на глазах моих.
У кого из товарищей моих был на руках ребенок, надеялись, что пожалеют, у того вырывали ребенка и сразу тут на обществе расстреливали. И женщины тут стояли. Ну, просто убивались: свои ж дети! А им-то что! А мы были одеты в женскую одежду, этим только спаслись. Они всех нас тогда как женщин выгнали, и мы сидели под крыльцом, под хатой, потом ушли в лес.
В лесу нас взяли и отвезли в деревню Чечеринку, а в Чечеринке нас посадили на машины — и в Духовщину. В Духовщине две недели заставляли копать оборонные рвы. На каждые десять человек было по пять немцев. Здесь тех, кто заболел, отвезли в Духовщину, в больницу. И я туда попал. В больнице принял нас один гражданский, пожилой мужчина. Наш русский. Он сказал: «Вас хотят отправить в Германию, не уезжайте. Уходить вам надо!» Он нам указал путь-дорогу, по каким местностям идти.
И вот мы прошли тут уже километров двадцать пять — нас поймала жандармерия. Вот тогда нас обратно на Духовщину привезли и тут узнали, что мы ушли из больницы. Нам каждому дали по двадцать пять плеток — на машину и свезли в Оршу, из Орши сразу на поезд — и в Германию. Это за Берлин, в город Штеттин, там попал к бауэру я.
У бауэра работал, за лошадьми ухаживал, а больше за гусями. Там были военнопленные французы. Были поляки. Они меня как молодого учили — всяко было! Вот заставят у гусей голову открутить и
