Шрифт:
Закладка:
Подобный подход сохранился и в его последующих произведениях, например, в статьях сборников «Корсарские письма» (1975) и «Лютеранские письма» (1976), где Пазолини превратился, согласно удачному выражению Энцо Голино, в «педагога для масс»{См. Enzo Golino, Pasolini, pedagogo di massa, в Carnero-Felice 2015, стр. 9–17.}. Пазолини стал учителем, но «таким образом […], каким сегодня можно стать […] учителем для других. Подобный учитель не скрывает собственной уязвимости, собственных ограниченных возможностей. Он больше, чем отец – уверенный, твердый, всегда далекий – скорее, старший брат, жизнелюбивый и страдающий, бравый и неожиданно растерянный»{La Porta 2007, стр. 130–131.}.
Однако каким же было отношение Пазолини-педагога к «шпане»? Можно сказать, что оно было аналогично тому, что он проявлял к своим собственным ученикам: никаких стремлений поучать, скорее, это была естественная и инстинктивная предрасположенность к жизни среди них, стремление быть с ними вместе в тех трудностях, которые они преодолевают. Для него был полностью исключен авторитарный, лишенный внимания к индивидуальности подход, он скорее стремился сопереживать и соучаствовать. Пазолини не судил поступки своих мальчиков с точки зрения морального превосходства, даже и тогда, когда они не соблюдали католическую и буржуазную мораль или нарушали государственные законы: эти юноши, по сути, занимались грабежами, воровством, проституцией, они отказывались трудиться…
Все это потому, что «шпана» живет вне моральных норм, они для нее не существуют. Их ментальный и психологический универсум примитивен, он еще не достиг стадии цивилизации с ее правилами и нормами; Пазолини прямо утверждал это, поместив в начале четвертой главы эпиграф из Толстого «Народ – это великий дикарь в сердце общества»{R1, стр. 602.} (цитата, как отмечал Винченцо Маннино, «показывает, насколько роман не ортодоксален, с марксистской точки зрения»){Mannino 1974, стр. 68.}. Эти парни живут вне Истории и вне общества, поэтому аморальны неосознанно: спокойно могут от самой циничной жестокости перейти к самой трогательной нежности. Они на собственной шкуре испытывают непримиримое противоречие между природой и цивилизацией: последняя требует платы с помощью репрессивных мер (полицейские арестовывают Кудрявого в конце пятой главы, к примеру), когда нарушаются ее законы и запреты. Свободное проявление первичных инстинктов ограничено правилами, навязанными обществом.
Пазолини изображает этих молодых людей всегда в свете чистоты, без осуждения, с сочувствием, поскольку они невольные жертвы исторических процессов, прокатывающихся по ним, подавляя и лишая благополучия, несомого цивилизацией. Их чистота – это «чистота, что должна рассматриваться прежде всего как социальная, ее невозможно привести к какой-либо форме адаптации или социализации, идущей сверху, от рынка и институций»{Ilardi 2005, стр. 161.}.
Третий ключ к чтению: это социальный роман. Действительно, описание предместий дает весьма поучительное представление о реальной бедности и маргинализации, на которые многие предпочитают закрывать глаза. Процессы, к которым Пазолини привлекал внимание своей книгой, вызывали, вероятно, раздражение у буржуазии, предпочитавшей не замечать у себя под носом нищету и деградацию.
Например, в убогих домах бедняки жили в почти животном бесстыдстве: несколько комнатушек, забитых кроватями, прилепившимися друг к другу, жалкая обстановка, грязь и убожество. Дети стремились как можно меньше времени проводить дома, приходя туда только что-нибудь съесть или поспать, и то не всегда: даже ночь они предпочитали проводить на воздухе, под римским небом, на скамейке в общественном парке – это лучше, чем вернуться в домашний ад, где царили непрерывные скандалы и даже жестокие драки.
Действие романа происходит по большей части вне дома: на улицах бедных кварталов, в предместье, также и в центре, куда «шпана» выбирается как на чужую территорию. Окраина – это место, где они родились, а центр – место налета, где принято получать «урожай» (посредством воровства или проституции) и тратить его на развлечения: кино, пиццерию, на то, чтобы «кадрить» девушек – показать юношескую удаль.
Ближайшие к центру районы, с их демонстративным благополучием и изобилием, выставляемым будто напоказ, контрастируют с пригородами, где царят бедность и убожество. Таков рынок на виа Таранто, расположенный недалеко от базилики Сан Джованни ди Латерано, – там бродит голодный Кудрявый.
Как бродячая собака, кружил Кудрявый между рядами, принюхиваясь к смешению тысячи аппетитных, подогретых солнцем запахов, глядел на лотки с фруктами, даже исхитрился стянуть несколько персиков и яблок и забежал в переулок их съесть. Но это лишь взбудоражило аппетит. Теперь его магнитом тянуло к белым сырным прилавкам, которые разместились в начале переулка, на грязной площадке с фонтанчиком в центре. До чего же вкусно пахнут все эти моцареллы и проволони, изящно нарезанные эмменталь и пармезан, не говоря уж об овечьем сыре! Среди больших головок угнездились кусочки граммов по сто пятьдесят и даже меньше. У Кудрявого перехватило дыхание. Как безумец, он впился глазами в ломоть желтоватой грувьеры, затем подошел с напускным равнодушием и, улучив момент, когда торговец увлекся беседой с толстой, как епископ, домохозяйкой, которая с брезгливым видом разглядывала выставленные сыры, молниеносным движением ухватил облюбованный кусок и сунул в карман{R1, стр. 669–670.}.
В «Шпане» практически нет монументального Рима с его историческими памятниками (мальчишкам ничего не говорят блестящие названия окраинных кварталов, иронически контрастирующие с нищей реальностью: Пренестино, Тибуртино, Тестаччо, Аква Буликанте, Порта Фурба, Понте Маммоло…). Прошлое исторических мест не имеет значения, это скорее волшебная страна Куккания99, где открываются разные возможности.
В остальном между обитателями центра и окраин царит взаимное безразличие: буржуа в центре, кажется, игнорируют подростков из пригородов, а эти последние не обращают на первых никакого внимания. Лишь изредка мальчишки высказывают свое отношение к богатым жителям города, исключительно в разговорах.
Подобный разговор происходит в третьей главе, когда Кудрявый вместе с Сырком отправляются поразвлечься:
– Люблю развлечения! – весело приговаривал Сырок, выходя из кино четыре часа спустя, после того как они дважды посмотрели картину.
Он нацепил на нос темные очки и расхлябанной походкой шел по тротуару, нарочно задевая прохожих.
– Грымза! – кричал он какой-нибудь синьоре, которая, видя, что он и не думает уступать ей дорогу, смотрела на него с опаской и отвращением.
И не дай бог той синьоре обернуться: тут уж ей вслед неслось с кромки тротуара:
– Страхолюдина! Тупица! Сволочь старая!
Есть на свете люди, которых шпана просто не выносит, ну не терпит – и все.
– Полюбуйся на этих! – надрывался Сырок при виде высокой, красивой, пышнобедрой дамы под ручку с каким-нибудь недоноском.
Провожая взглядом эту парочку, Сырок и Кудрявый строили похабные рожи, начинали ходить на полусогнутых, плевались. Метр с кепкой грозно глядел на них вполоборота, но, если шпана разойдется, ее уже не остановишь.
– Вот это богатырь! – вопил Сырок.
Одна бесстрашная мадам решительно двинулась прямо на них, тогда сорванцы, гогоча, припустили к Вилла
