Ох, уж эти перемены! Господи, что с Россией будет?..

Павел уверился, что он обязан стать покровителем всех своих подданных от первого министра до последнего мужика, что если он, император, будет бездеятелен, ленив, недостаточно требователен, то Россия погибнет окончательно.

Куда ни глянь, везде необходимы срочные преобразования: в армии дисциплина упала, в деревнях народ обнищал и вымирает от болезней и голода, в судах тысячи нерассмотренных дел, в городах развелись смутьяны, чиновники обленились, иностранные послы хитрят, дамы и гвардия требуют развлечений. И все, все думают лишь о наживе, как обокрасть, обмануть империю и царя. Да, сейчас только решительный самодержец с крепкими руками и чадолюбивым сердцем сможет восстановить в государстве порядок и облегчить судьбу своих честных подданных. Поэтому нельзя давать себе ни минуты покоя — надо работать, работать, работать. Надо спешить!

Павел превратил свою жизнь в заведенные часы: вставал в пять утра, в шесть выпивал чашку левантского кофе и садился за дела. И далее день был разбит по раз заведенному порядку: развод, верхом по городу, обед, в санях в больницу, в Сенат или какое иное заведение, слушание докладов, в девять вечера — ужин, потом чтение и сон.

Император воздерживался от всего, что считал удовольствием. А значит, помехой государственной деятельности служили все земные радости жизни — от изысканной пищи, вина, тепла, музыки (за исключением военного барабана) до любовниц. При этом он заставлял следовать своему аскетизму весь двор. Да что двор — весь Петербург, хоть и догадывался, что многим вельможам этакая жизнь не по нраву. Павел злорадствовал, что может теперь наказывать тех, кто вчера насмехался над ним, и боялся заговора. Была б его воля, он пересажал бы всех, кто служил матушке. Но с кем тогда останешься? Не с грязными же мужиками поднимать страну из хаоса?

А мужики любили своего императора. Они тотчас заметили, что за один месяц правления он сделал для них больше, чем получили они за все царствование Екатерины. Были понижены цены на соль, отменен очередной рекрутский набор, заведены на случай голода хлебные магазины. Павел чувствовал, кто его должен боготворить, и любил покрасоваться перед народом…

В окно своего кабинета он увидел перед дворцом толпу и, хоть неотложных дел было по горло, решил потолковать со своими подданными. Простодушное поклонение простолюдинов всегда приятно будоражило, придавало сил для тяжелого трудового дня.

В своем повседневном гатчинском мундире, веселый и подтянутый, он вышел на балкон. Благость разлилась по телу: народ с криками «Да здравствует император!» скинул шапки и пал на колени.

Оглядев, все ли приветствуют его как положено, Павел ласково попенял:

— Вставайте, вставайте, холодно нынче, а вы на коленях. Застудитесь. А вы мне здоровые и сильные нужны.

Люди нехотя поднимались, во все глаза глядя и во все уши слушая Отца. Самые храбрые прокричали:

— Ради тебя, батюшка, не только застудиться — умереть готовы!

— Весь век с колен не встанем, лишь бы ты, государь, здоров был!

Павел решил сделать народу приятное.

— Захотелось невской водички напиться, — он улыбнулся и развел руками, — а у меня во дворце она мутная, давно свежей не подвозили.

Несколько человек опрометью бросились к Неве и принялись долбить еще нетолстый лед. В это время у одной женщины в толпе расплакался ребенок.

— Ступай домой, — приказал ей Павел, — твой младенец хочет спать, а меня завтра увидишь еще. Я тебе обещаю в то же время, как сегодня, выйти на балкон.

Женщина испуганно поспешила прочь, зажав ребенку рот ладонью.

Вдруг взгляд императора пал на офицера в шубе. Наверное, иногороднего, только что прибывшего столицу и не знавшего новых законов. Ведь петербургские военные уже почувствовали строгость запрета носить неуставную одежду, и уж конечно ко дворцу в таком непристойном виде не подошли бы. Павел пальцем поманил офицера из толпы поближе к балкону. «Как бы наказать ослушника?» Настроение было преотличное и не хотелось применять крайние строгости.

— А ну-ка сними шубу.

Дождавшись исполнения приказа, император указал перстом на старика крестьянина.

— Отдай ему. Старому человеку она приличнее, чем офицеру. Государь твой и тот стоит без шубы и не мерзнет, а ты закутался. Нехорошо.

От Невы уже несся молодой мужик. Толпа подняла его себе на плечи, он вытянул руку с чашкой над головой, но до балкона все равно не достал. Павел приказал караульному офицеру, стоявшему рядом на балконе, спуститься и принести воду от молодого мужика. Офицер обернулся в момент. Император отпил глоток и почмокал губами.

— Вот я пью воду! Славная водица!

— Ура императору! Слава Павлу! — закричал народ.

Караульный офицер принял от императора недопитую чашку и протянул ему свернутую в трубочку бумагу.

— Что это? — удивился Павел.

— Мужики челобитную передали.

Павел сдвинул брови и запыхтел — испортили так хорошо начинавшийся день. Сегодня он вышел к народу, чтобы подданные смогли воочию лицезреть своего государя. А им лишь бы жаловаться, лишь бы выгоды себе искать.

— А ты знаешь, что моя матушка приказала челобитчиков бить плетьми?.. И никто этого указа не отменял.

Офицер растерялся:

— Ваше величество, но ведь вы сколько раз сами брали, и ничего… Я думал, теперь всегда так…

— Да — брал! И плохо делал. — Павел стал входить в гнев. — Вот я сейчас погляжу, о чем они пишут.

Он развернул бумагу, но не мог читать все подряд, злость душила его. О чем тут?

«Лошади все поупали… Граф не господин нам, а разоритель… Бессчетно запродает в солдаты… Бьем челом и плачемся с общего мирского согласия… Прибегаем под кров и защищения слезно просим… Смилуйся, государь, и учини…»

— Учини… — бормотал Павел, стуча зубами. — Я вам учиню, мерзкие холопы…

Он уже с гневом поглядел на площадь, усыпанную радостным, но, как оказывается, отнюдь не раболепным народом. Потом повернулся к принесшему челобитную офицеру и, ткнув его тростью в грудь, приказал:

— Подателей сей клеветы поймать и наказать нещадно. И чтоб под окнами у меня больше никто не собирался.

Не оглянувшись больше на толпу, император покинул балкон.

«Я слишком кроток, — рассуждал Павел, направляясь в комнату, которую прозвал “ящиком”. — Я делаю крестьянам поблажки, а они уже захотели, чтобы их отобрали у помещиков и передали в казну. Это ли не французская зараза, якобинство? Спусти им раз дерзновение, спусти два, а в третий они поднимутся на бунт. Да, я чувствую, что надо облегчить судьбу крестьянина, но не должно позволять приготовляться к революции».

Ключ от «ящика» существовал лишь один, и его император всегда носил при себе.