с собой, он отказался. Вокруг все катилось ко всем чертям, я уже в семнадцатом это понял. После октября «Руссобалт» встал, я пошел в заводской комитет, спросил, что мне теперь делать. Они сказали: «Делай, что хочешь».

Он помолчал, потом продолжил:

— Был там некий товарищ… — он особо выделил это слово, — товарищ Ларин, который заявил, что Советской республике не нужны предприятия, подобные фабрикам духов и помады… Я ведь, фактически, бежал оттуда, Сергей. Знакомый рабочий предупредил, что ищут меня некие товарищи в кожанках.

— Ты рассказывал, я помню, — кивнул Рахманинов.

— Вот. А Коля остался. Я даже дар речи сначала потерял. Попытался вразумить его. Напомнил, как Маркс высказывался о религии. «Опиум для народа». А Коля из семьи священника и сам в семинарии учился. Я ему: «Большевики о тебя ноги вытрут, не будешь ты аэропланы строить, не нужны тут они никому». А он мне: «Я — русский». Поговорили, короче… Плюнул в сердцах, да уехал. А он остался.

— В России сейчас не большевики, — напомнил Рахманинов.

— Я помню. Просто совсем уже думать перестал о ней. С глаз долой, из сердца вон.

— Игорь, что ты такое говоришь?!

— А что? — вскинулся Сикорский, — что мне теперь Россия? Ты думаешь, Сергей Васильевич, одни большевики с их «товарищами» в кожаных куртках — зло? Бога Россия потеряла, вот и расплата. Я год просидел во Франции, так мне там кое-кто из наших анекдот рассказал. Некий пивовар пожаловался своему приятелю на засилье немцев в торговле. Пора бы, дескать, с ними уже что-нибудь сотворить. Так пикантность в том, что и у пивовара фамилия — Рихтер, и приятель его тоже из обрусевших немцев. Мне, знаешь ли, не смешно было. Особенно, когда другой человек мне поведал, будто бы градоначальник Петрограда, князь Оболенский, писал князю Трубецкому, что неплохо бы устроить хороший немецкий погромчик. Мол — решение проблемы. И народ пар выпустит, и мы наваримся.

— Негодяи были всегда и везде, Игорь. Зачем лепить этот ярлык на всех?

— Вся страна сошла с ума, Сергей. Государь согласился отречься, если за это выскажутся все командующие фронтами и флотами. Все высказались за отречение, а Колчак воздержался. Воздержался, Сергей! Авось само все рассосется, без меня, а я в сторонке постою. Вроде как верность присяге сохранил, но если подумать, он должен был сказать — «нет». Вот это верность присяге. А так… Просто совесть свою продал. Он даже после отречения сам не мог принять решения, что делать со словами «За Царя» на знаменах. А знаешь, что Корнилов говорил? «Нам нужно довести страну до Учредительного Собрания, а там пусть делают, что хотят, я устраняюсь…» На авось пронадеялись! Просрали Россию… Господа офицеры, голубые князья. Хоть бы один решительный человек нашелся… И эти люди теперь пытаются ею управлять? Ну да, толпы крестьян полуграмотных разогнали. Да еще так поднатужиться пришлось, что едва не лопнули. Великий подвиг. А дальше что? Большевики во всем виноваты… Большевики просто взяли то, что плохо лежало, и было никому не нужно. Никому!

— Ты когда последний раз читал газеты? — спросил Рахманинов.

— Американские?

— Я о русских, вообще-то, но пусть будут американские.

— С языком пока все еще не очень… — буркнул Игорь, — на слух более-менее воспринимаю, но читать… Нет, не читаю местных газет. А русские…

— А русские я выписываю регулярно, — перебил его Рахманинов, — в стране восстановлена крепкая власть. Александр Васильевич созвал Учредительное собрание. Вообще-то два года уже как, если ты об этом до сих пор не слышал. Тот самый Колчак, которого ты только что обвинил в нерешительности.

— Бесполезная формальность для отвода глаз. Диктатор. Он диктатор, Сергей. Очередной Цезарь. Или Наполеон. И кончит так же.

— Ты сам себе противоречишь. Только что кричал, что Колчак нерешителен и вдруг зовешь его диктатором. Нерешительный диктатор — это же нонсенс.

Сикорский обвинение в нелогичности пропустил мимо ушей. Он был слишком возбужден.

— Россия — не миноносец и даже не дредноут. Она побольше будет. Романовы — помазанники Божьи! Вся остальная власть — от лукавого.

— Романовы привели Россию к краю бездны. Я думал, ты распрощался с монархическими идеями.

— Да с чего бы вдруг? Я, дорогой мой Сергей Васильевич, служил за веру, царя и Отечество. Я одно без другого и третьего не приемлю.

Сикорский замолчал. Повисла пауза.

— Игорь, — медленно проговорил Рахманинов, — что в письме-то, расскажешь? Или личное?

— Да нет… Не личное. Зовет назад. Говорит, нужен.

— Может и правда?

— Кому нужен? Сухопутному адмиралу с бонапартистскими замашками? Сергей, ты приехал из меня душу вынуть?

Рахманинов покачал головой.

— Пойдем тогда, прикинем, во что влетели. Боюсь, в три сотни долларов, не меньше.

— Игорь, — помявшись, сказал Рахманинов, — я ведь не только письмо передать приехал…

— Что еще случилось? — насторожился Сикорский.

— Я возвращаюсь.

— Куда?

— В Россию. Я не смог принять власть большевиков, но то, что происходит на родине сейчас… Это шанс, Игорь, шанс забыть то безумие, что охватило нас всех. Мы можем восстановить Россию.

— Ты с ума сошел?

Рахманинов ответил не сразу. Долго молчал, глядя на горизонт.

— Ты знаешь, Игорь Иваныч, я уже шесть лет ничего не пишу. Езжу с гастролями по Америке, по Европе, а новых вещей нет. Не осталось в душе музыки… И боюсь, здесь уже и не будет.

Он повернулся и зашагал к машине. Открыл дверцу, посмотрел на Сикорского.

— Я — русский, Игорь.

На следующий день, когда все поломки внимательно осмотрели, подсчитали стоимость ремонта. Влетели больше, чем в триста долларов. «Сюизы» не тянули. Сикорский подобрал два мотора «Либерти», они давали уже приличный запас по мощности, но за них просили две с половиной тысячи долларов. Вся наличность компании была потрачена на ремонт. Денег нет. Сикорский понял, что все кончено. Катастрофа. На него было жалко смотреть, Лиза испугалась не на шутку.

Ночью он сидел в полумраке крохотного угла, отгороженного под «кабинет», смотрел на пляшущий внутри плафона лампы огонек. На столе лежало письмо Поликарпова. Письмо, в котором он видел лишь одну фразу:

«Возвращайся, Игорь. Ты нужен».

* * *

— Игорь, ну почему ты игнорируешь очевидное? Только за жесткими монопланами будущее!

— Слишком толстый профиль, Андрей. Не летучий.

— На продувке хорошо себя показал, — отмахнулся Туполев, — а у тебя вот здесь и здесь сломается. Слишком тонкий лонжерон и хвост перетяжелил.

Сикорский покачал головой. Спорить с Туполевым было очень сложно. Великолепно подкованный в теории, он давил оппонента необоримыми аргументами. Благодаря хлопотам патриарха российской авиации, Николая Егоровича Жуковского, еще при большевиках был организован Центральный аэрогидродинамический институт, в котором имелись несколько аэродинамических труб, в том