Шрифт:
Закладка:
Решил Фрол Разин воеводу на испуг брать: мол, не старайся, забирай войско и иди к Москве, а здесь наша земля – казачья. Послал рыбака местного – Акимку Севастьянова – в Город. Акимка до губного старосты дойти не успел, засел в кабаке, стал деньгу транжирить, что на дорогу дадена была. Там его и взяли. Нашли грамоту для воеводы. Судили недолго. Отрубленную руку, с тою грамотою намертво зажатой, над въездными воротами прибили.
Фрол с тремя тысячами восставших тем часом к Городу шел, на щит брать намерился. Навстречу ему царевы войска поспешали. Сошлись под Коротояком. Воевода Бухвостов над разбитыми восставшими жестокую расправу учинил. Неотпетые висельники скользили вниз по Дону на многие версты, к родным казачьим местам. Плоты с ними прибивались к берегу, и там, где были жители этих берегов, висельников снимали, предавали земле.
19
Ночь близилась к концу. Беспокойная, для многих остатняя. В темноте было слышно, как правый высокий берег тоже готовится к грядущему дню: там позвякивал шанцевый инструмент, вжикали пилы, стучали топоры. За деревьями прибрежного перелеска, в корпусах института кололи камень, дырявили стены под бойницы и амбразуры, всю ночь не стихала возня. С вечера постреливали на эти звуки, ближе к полуночи приказали огонь не открывать. Шла работа на железнодорожных мостах. Сверху рельсов саперы укладывали сколоченные из досок щиты, по ним утром пустят грузовики с зенитками и пехотным десантом.
Левый берег затих, но огрызались стволы с правого берега, тревожили задремавшую советскую сторону. Солдаты ворочались, тихо проклиная врага. Были такие, кому близкая атака и редкие выстрелы не тревожили сон. Чернявый, медведеподобный Виталя храпел на всю речную пойму. Солдаты чертыхались, ядовито зудел Рожок:
– На его выхлоп немец садит. Думает: это мы новый миномет прогреваем, неизвестной модели. Вот совесть у человека, а?
Виталя особенно пронзительно всхрапнул, на полсекунды проснулся и, перекатившись на другой бок, уже во сне пробормотал:
– Проклятые комары…
Снова завелся Рожок:
– Комары ему не угодили. Да они, бедняги, сами не знают, какими тебя словами проклинать. Ты на вдохе их по пригоршне втягиваешь. Они об зубы твои головенки себе поразбили. Все нёбо у тебя ими залеплено. А те, которые на выдохе вылетают из пасти, товарищей уберегают: «Не летите, братцы, к той горе, там сквозняком засасывает». Рыком своим всю орду комариную на нас разогнал.
В темноте шлепали ладони по лицам и рукам, вспыхивали короткие смешки. Иные вспоминали, как пару дней назад на марше Рожок ходил к речушке за водой для отделения и подбросил во фляжку Виталию жирную пиявку. Делал это на показуху: одернул ближайших, махнул украдкой дальним. Виталя ухватил любезно протянутую фляжку, стал жадно пить, тугой кадык ходил под кожей. Некоторые даже ощутили, как пиявка комом прошла по глотке Виталия. Он оторвал губы от фляжки, почмокал губами, пробормотал: «Какая-то гадость попалась» – и принялся дальше пить. Одного из солдат тогда стошнило.
– Слышь, поэт, почитал бы с полчасика, авось усну под твой гундеж.
Володя не спал, просьбу Рожка слышал, но не откликнулся.
Где-то полушепотом текла монотонная быль:
– У нас в Мещерах перед самой войной дождь из серебряных денег прошел. Смерчем клад из земли достало и над нашим селом вытряхнуло. Учетчик из району приезжал и историк из области. По три рубля за царскую копейку давали…
В полусне прошла короткая июльская ночь. Серели сумерки над левым пологим берегом, выхватывали из темноты линии и очертания, те вырисовывались в предметы и людей. Совсем близко вырастали железные опоры моста. Позади них горбатился поросший лесом бугор правого берега, темный, затаивший в своих укреплениях врага. Спят там или ждут?
Натруженные пальцы гладили в темноте матовый фотографический портретик, вынутый из страниц комсомольского билета. Бледные губы в окоеме жестких усов касались крохотного медного крестика, спрятанного в потайных углах формы, беззвучно шептали молитву.
Обломанный ноготь прощупывал сквозь ткань кармана оловянную фигурку матроса – сын подарил напоследок, крепко обнял своего родителя, прошептал на ухо: «Он тебя защитит, папка… Вы с ним вместе вернетесь…»
В тишине поднимались люди, строились в колонны, слушали последние инструктажи:
– Первая рота, рассаживаемся на эти грузовики. Набиваемся, теснимся, залезаем под зенитки, только девонькам не мешаем выполнять работу. Минометы врежут – сразу заводятся моторы грузовиков. До этого момента строгий режим тишины. Не расходимся. Комиссар еще сказать хочет.
Долетали отдельные, съеденные расстоянием фразы:
– За эти дни вы видели немало… Сегодняшний день на сто лет вперед вам грехи отмолит… за кровь вашу, за стойкость… Три цветущих моста было у Города… Этот мост последней ниточкой связывает два берега. Упустим, не отобьем – потеряем весь Город, а фашист напрямую пойдет… Мы выстоим и докажем… По машинам.
Андрей в волнении теребил хлястик поясного ремня, передвигал антабку на брезентовой лямке карабина. Думал над тем, если в машине с ним окажется Ада, обрадует ли это его. Он не боялся ее прощальных слов, что в его ушах звучали как угроза, скорее не хотел сплоховать в ее присутствии, опростоволоситься: в бою всякое может быть.
Андрей подбежал к машине, опустился на корточки перед четверкой пулеметных стволов. Рядом садились другие бойцы, переговаривались с девушками, подшучивали. Девушки были на правах хозяев, грубовато отвечали:
– Куда вперед лезешь, верста? Ты если и присядешь, так все равно мне весь обзор закроешь. Иди в конец.
Андрей обернулся к заговорившей девушке. Крепкая, высокая, стройная, под стать тому, которого она согнала. Две русые косы кольцами из-под каски. Заметила взгляд Андрея:
– Чего смотришь, узнал, что ли?
– Да нет, та чернявая.
– А зовут как? Иль спросить не успел?
– Адель ее имя.
– Ада, что ли? Через две машины на третью беги – встретишь.
Андрей выглянул через борт, хотел увидеть в сумерках Адель. Стройным рядком вытянулись грузовики, мелькали над кузовами пилотки и каски.
– Чего ж расселся, ухажер?
– Да там и так не протолкнуться, занято все.
– Э-э-э, все вы так: нашкодите, а потом гляделки свои прячете.
Андрей отвернулся
